Но его не томила тоска по океанским просторам – ни на что, кроме любимой бабочки, душевных сил у него не оставалось. Он лишь старался не зачушиться на нынешней чумазой работе и оттого превратился едва ли не в щеголя, так что женщины теперь на него заглядывались даже еще больше, чем раньше, и он был рад, что его повелительнице по-прежнему завидуют, пусть даже она никогда не выказывает удовольствия по этому поводу.
Он пытался переключать свою несчастную страдалицу на другую реальность – на виноделие в Хорватии, на оперы в Италии, на замки в Испании, но она слишком хорошо знала, что требуется ее печальным темно-янтарным глазам: фальшь. В которую еще и детей припутывали. Он, казалось, слышал, как она твердит самой себе: смотри, смотри, в каком мире ты живешь!
Помни! И никогда не забывай.
Она и не забывала. И не позволяла забыть ему. Как-то, на пробу щелкая пультом, он услышал загадочные слова: тараканий хирург, тараканья хирургия – и задержал на огромном экране что-то красное и пульсирующее. Оказалось, это не тараканья, а торокальная хирургия, хирургия на легких. И все зачем-то делали четыре разреза, а один мастак сумел делать три. И только Андрей хотел поделиться с нею своим восхищением, как она взяла у него пульт и переключила на чей-то семейный скандал, в котором почему-то должна была участвовать вся страна.
– Молодец мужик, – попытался он вернуть ее к тараканьему хирургу, – людям жизнь спасает.
– И зачем? – еле слышно спросила она. – Если людям не за что умирать, им незачем и жить.
Ну что на это скажешь? В принципе, и он так считал. Только немножко наоборот: умирать стоит, когда пытаются отнять то, ради чего живешь. Если бы у него попытались отнять ее, он бы пошел на смерть как не фиг делать. Но жить ради того, кого любишь, – это же куда лучше, верно?
А вот она никого и ничего не любила, в этом была ее беда. Такое вот на нее пало проклятие – оказаться выше всего, что могла предложить жизнь. Это ему, носорогу, хорошо, а поди полюби что-нибудь, если ты прелестнейшая бабочка или нездешняя птичка!..
И тут на экране с чего-то вспыхнуло печальное, освещенное едва заметной грустной улыбкой лицо Усамы бен Ладена.
– Пророк в камуфляже, – почти неслышно прошептала она. – Единственное человеческое лицо. У меня с ним больше общего, чем с нашей фальшивой цивилизацией. В его мире люди готовы умереть за свою мечту.
Чудовищный, нездешний вой отбросил Андрея…
* * *
Нет, уже меня. Утратив посюсторонний слух, я едва не шагнул на набережной Обводного под колеса огромной мусоровозки. Этак я еще и не доживу до третьего урока – тогда и бедной Ирке конец!
Ну и ладно, ведь это будет уже без меня. Черт, опять я!.. Я вновь испытал серьезный страх, что могу убить ее какой-то циничной мыслишкой.
Я побрел по матовому тротуару в сторону порта, и ко мне тут же вернулся слух, подключенный к душе моего товарища по несчастью.
* * *
В его доме я уже обнаружил КОРАН, темно-зеленый до черноты. И, возвращаясь даже и с ночной вахты, Андрей почти всегда заставал ее погруженной в чтение этой веской книги, установленной на черный деревянный пюпитр, хотя прежде она всегда читала, забравшись с ногами на диван. Она и реалити-шоу теперь изредка смотрела, твердо установив стул перед экраном и взирая на него надменным взглядом опытного следователя, которого пытаются провести на мякине.
Андрею однажды тоже захотелось посмотреть, что же так поглощает ее в черно-зеленом томе, но она остановила его нежным и печальным прикосновением:
– Не нужно. Ты слишком естественный. И слишком русский.
Имея в виду, конечно, что-то в тысячу раз более сложное, чем запись в его свидетельстве о рождении, – ясно же, что в этом простейшем смысле он русский, какой же еще? И оттого, что ему не следовало читать Коран, Андрею, наоборот, еще больше захотелось. Но ее просьба – это было свято, ему отрадно было сделать для нее хоть такую мелочь.
А потом в их доме появился хиджаб. Андрей видел их и в Александрии, и в Бейруте, и в Джакарте, немножко вроде бы разные, но суть та же, однако только сейчас он узнал, что хиджаб этот – двуслойный: нижняя коричневая косынка плотно обтягивает голову, как у колхозниц на току, а верхний блекло-голубой платок с раз водами уже располагается свободно, хотя укладывать его и закалывать Агнии-Белле пришлось учиться несколько дней.
Впрочем, к тому времени она уже произнесла шахаду и звалась более не Агния и не Белла, а Муслимат, и Андрей решительно ничего не имел против этого – лишь бы она была довольна. Только язык у него все равно не поворачивался назвать ее по-новому. Хотя мысленно он и прежде не называл ее по имени – она была в его мире единственной, а зачем единственному имя?
Ко всем этим непривычностям он относился с полной почтительностью – не носорогам судить бабочек, а ее новые одежды – светлые, струящиеся – ему даже нравились, и когда она уединялась в спальне для намаза, он никогда не приближался даже к двери, опасаясь как-нибудь ненароком оскорбить ее чувства. А к ее новым исламским друзьям из культурного центра «Рассвет» он заочно проникся прямо-таки нежностью – настолько его тревожило, что она всегда, всегда, всегда одна. Ну, а когда руководительница «Рассвета» Зульфия Обручева разъяснила ей, что Аллах не имеет ничего против брака с немусульманином, если брак был заключен до обращения и супруг относится к исламу с уважением, к его нежности присоединилась и безмерная благодарность: может, в их жизни и вправду наконец наступит какой-то рассвет? Любимое личико из-под голубого хиджаба и впрямь начало источать какое-то сияние, и Андрей просто-таки не мог поверить своему счастью.
* * *
И правильно делал. Неприкаянность – она, похоже, что-то вроде алкоголизма. Когда Ирка временами вдруг резко завязывала и развивала кипучую деятельность, я нисколько не радовался – я знал, что будет только больнее, когда она снова сорвется.
То же самое ждало и Андрея. Очень скоро ее сияние стало меркнуть, меркнуть, любимое личико начало темнеть, опадать, а когда Андрей пытался оживить ее разговорами о «рассветных» друзьях и подругах, она еще больше мрачнела и уходила в себя.
А человеку нечего в себе надолго задерживаться, считал Андрей, и таки сумел постоянными восторгами по адресу «Рассвета» вызвать ее на откровенность. Когда он в очередной раз высказался в том духе, что если уже рассвет так осветил их жизнь, то каково же будет сияние дня, – ее личико окончательно потемнело. Нет, это было не презрение, это была скорбь.
«Рассвет» учит жить в гармонии со здешним миром, с миром лжи и пошлости, хотя каждому мусульманину должно быть известно, что соблазн хуже, чем убиение. Андрей замер, боясь спугнуть ее порыв к откровенности, но она уже спохватилась и остаток вечера провела в молчании за чтением Корана. Так и пришлось отправиться в постель в одиночестве: завтра ему нужно было идти в утро, а он еще не смыкал глаз после ночи.
И оказался на таком громадном контейнеровозе, что с палубы ему еле-еле удавалось разглядеть причал – будто с самолета. И все-таки он сумел рассмотреть, что она подошла слишком близко к кнехту, а натянутый для швартовки канат, он это явственно чувствовал, уже вовсю потрескивает и вот-вот лопнет. Перевесившись через фальшборт, он изо всех сил кричал ей: «Отойди, отойди, тебя ударит концом!..» – но из его горла вырывалось лишь бессильное сипение.
