Мезенцева посоветовала мне потерпеть немного, не торопить события. Конечно, можно первой сделать шаг навстречу. Но сама Лена не одобряла такого поведения. Она была старомодной и не любила слишком активных женщин, типа нашей Гонерильи.
В этом мы с ней были солидарны. Я даже ругала себя за излишнюю осторожность и боязливость. Иной раз шла у других на поводу, только бы не принимать самостоятельных решений и избегать крутых перемен.
К Лене я чувствовала нежную благодарность за добрые слова. Они принесли мне невероятное облегчение. В эту ночь я заснула без снотворного, как в старые времена, беззаботно и легко.
Но не зря меня мучили страхи. Сердце-вещун просто предупреждало меня о грядущих испытаниях. Он вдруг исчез. Для меня это было исчезновением — не позвонил в понедельник. И хотя, расставаясь в воскресенье, мы ни о чем не договаривались, я была уверена, что он позвонит на следующий день. Так было всегда.
В воскресенье Родион повез меня на выставку картин и гравюр своего близкого друга. По дороге рассказывал о том, что в последние годы открылось много новых маленьких выставочных залов на окраинах — в Чертанове, Беляеве, Раменках, Тушине. И это несмотря на тяжелые времена и вопли о близкой кончине искусства.
Эти крохотные галереи многим художникам дали возможность «выйти на люди». Таким, как приятель Родиона, — он «негромкий», но интересный художник. Родион умел радоваться чужим удачам, поэтому был в хорошем настроении. Потом, несмотря на слякотную погоду, мы долго бродили по бульвару и поужинали в маленьком кафе.
Весь вечер я сидела на диване в горестном оцепенении, ждала звонка и вспоминала по минутам вчерашнюю встречу. Может быть, я обидела его чем-то: неосторожным словом, бестактным замечанием, равнодушием? Нет, все было хорошо, безоблачно. Случалось, Родион приезжал усталым, озабоченным, хотя и пытался это скрыть. С некоторых пор я научилась определять его состояние духа.
Ничего особенного не произошло, ругала я себя. И раньше Родион не звонил день-другой, а однажды уехал куда-то на несколько дней. Но раньше я этого почти не замечала. А нынче вдруг встревожилась, испугалась чего-то.
А ведь он покашливал и был явно простужен, вдруг вспомнилось мне. Но если он заболел и сейчас лежит в постели, то обязательно бы позвонил. «А с какой стати он станет тебе названивать и жаловаться на свои хвори?» — возразил благоразумный голос. Так и переговаривались во мне две Ларисы Игумновы: прежняя — спокойная, сдержанная, ироничная, и нынешняя — издерганная, нервная и напуганная.
На следующий день я впала в черную тоску. Никакой благоразумный голос уже не помогал. В полуоткрытую дверцу шкафа с зеркалом случайно увидела себя — жалкую, съежившуюся в углу дивана. Так и просидела до вечера, бормоча:
— Он больше не позвонит и не приедет, Лапа. Я давно это предчувствовала. Кто я такая? Бездельница. Невежественная, ничтожная. А он — прекрасный доктор и человек необыкновенный. У него работа, семья, друзья. Когда ему ездить и утешать меня, скучающую даму?
Лапа заметалась и залаяла. Она моих тоскливых настроений просто не выносила. И каким органом эту тоску чуяла? Наверное, собачьей душой, отзывчивой и верной. Прыгнула ко мне на диван. В глазах — мировая скорбь, даже хвост и нос печально опущены. Не повезло тебе с хозяйкой, собака.
Мне ужасно захотелось выпить. Потому что подумала, как буду жить — завтра, послезавтра, всегда? Мне об этом вспоминать никак нельзя, потому что у меня нет будущего.
К тому же у Лапы корм на исходе. Но самой идти в магазин нету сил. К тому же телефон… Решила попросить мою Пульхерию об услуге. Надо поспешать — седьмой час вечера. Уже спустила ноги с дивана, когда раздался звонок.
Голос был словно не его — слабый, глуховатый. Сразу же стал извиняться, не потревожил ли он меня не вовремя, не оторвал ли от дел? Ну конечно, я просто задыхаюсь от дел, у меня семеро по лавкам. Я угрюмо молчала в ответ, так что он даже забеспокоился.
— Как вы себя чувствуете, Лариса? — спросил осторожно.
— А как вы думаете? — вырвалось у меня, но я тут же опомнилась: — Все нормально. И чувствую себя удовлетворительно. Только вы пропали куда-то, и я очень беспокоюсь.
Я чуть не всхлипнула, так стало жалко себя. Лапа прыгнула ко мне на колени, понюхала телефонную трубку.
— Вот и Лапа тоже обеспокоена. Слышите, как повизгивает в трубку?
— Я гриппую. И позвонить вчера не мог по той причине, что потерял голос. Хотя и очень хотелось. Но я рад, что вы заметили мое отсутствие.
После моего неосторожного вопля и его слов я поняла, что немного искусственная сдержанность в наших отношениях исчезла. Как будто мы переступили черту. И смешными показались наши «вы». Так хотелось сказать ему «ты», он уже давно стал для меня «ты».
— Ах, Родион Петрович! Неужели вы всерьез верите, что я могла не заметить ваше отсутствие? Или все-таки лукавите?
— Ничуть не лукавлю! — чистосердечно признался он. — Давно удивляюсь, как вы терпите мое общество. Я такой мрачный, серый докторишко. А вы молодая, красивая, умная женщина…
Его хриплый голос совсем сорвался от волнения. А я жадно слушала и чувствовала, как переполняет меня радость. До чего же мы родственные души! Я давно привыкла к людям с манией величия, с повышенной самооценкой. У нас с Родионом другая болезнь — комплекс неполноценности.
— Пожалуйста, Родион, не надо говорить, вы совсем сорвете голос. Через несколько дней мы встретимся, и тогда… — просила я, потому что он задохнулся от кашля, но все же порывался продолжать.
— Еще несколько слов, позвольте! Давно собирался поговорить с вами, но не решался. Ждал примерно такого ответа: «Я вас очень уважаю, Родион Петрович, но…» И мне станет стыдно за свою намечающуюся лысину и нахальство стареющего ловеласа…
— Нет у вас никакой лысины, доктор. Не наговаривайте на себя. И напрасно вы откладывали этот разговор.
Я старалась больше говорить, чтобы он молчал. Рассказала о том, что Ида Генриховна считает его настоящим, умопомрачительным мужчиной. Не побоялась признаться, в каком отчаянии была вчера и особенно сегодня. От моей старомодной целомудренности и следа не осталось.
— Вы не Лапу подобрали на улице тогда, в ноябре, а меня — раздавленное, несчастное создание. Вы меня спасли…
— Неизвестно, кто кого спас. Вы меня от одиночества и отчаяния — это уж точно. Мою мертвую душу спасли, — мягко возразил он.
— Хорошо, согласна! Просто встретились две неприкаянные души и узнали друг друга. Главное, сразу узнать, не пройти мимо…
— Хотите, я сейчас приеду! — вдруг безрассудно предложил он.
Мне так захотелось его увидеть, больше всего на свете! Но кому-то из нас нужно было проявить благоразумие. И я твердо сказала:
— Ни в коем случае! Вы мне нужны живым, Родион Петрович. Жду вас через несколько дней, только когда по-настоящему выздоровеете. Теперь уже некуда спешить.
