Но я? Я считал себя умнее всех. И предал свою семью.
Если в жизни и выпадает возможность поплакать, это была одна из них. И мне очень хотелось. Я почувствовал, как к глазам подступили слезы. Горло сжало от сдавленных рыданий, желавших вырваться на свободу. Никто бы никогда не узнал об этом. Даже женщина на полу рядом со мной. Она бы ничего не услышала. Не увидела. Она превратилась в кости, ее глаза и уши давно исчезли. Но я не заплакал. Потому что об этом узнал бы я сам. Потому что папа был прав, и в моем упрямстве был смысл. Но самое главное – слезы ничем бы не помогли мне. Что сделано, то сделано.
Я спустился по ступенькам американских горок не так осторожно, как поднялся, но все равно не стал бежать и рисковать переломом. Ждавший меня Джип притворился, что его больше интересовал пойманный кролик, которого он теперь ел, но когда я взвалил на плечи рюкзак и взял в руки лук, он поднялся и побежал со мной к пристани. Наверное, мне следовало вести себя осторожнее. Брэнд мог устроить засаду и поймать меня. Но особенность всех «наверное» состоит в том, что в них легко застрять и сбиться с пути. А я должен был двигаться вперед.
Почему-то я знал, что Брэнд ушел. Если бы он устроил ловушку, ему бы не пришлось оставлять для меня послание. И все же я продолжил осматривать местность в поиске его рыжих волос, пока шел по плотной земле обратно к пристани. Брэнд давно ушел. Он оставил послание. Ему не нужно было оставаться, чтобы сообщить мне об этом лично.
А еще он оставил мой каяк.
Это удивило меня. Заставило остановиться. Почти заставило забыть все, о чем я только что думал, и расплакаться. Каяк был частичкой меня и моего дома, как «Добрая надежда». Он и починенное весло лежали на песке под оставленной Брэндом надписью.
Это было еще одним посланием. Брэнд сказал, что он не монстр. Для него это было важно. Возможно, он действительно верил в это. Наверное, никто в своих историях не считает себя монстром. Монстры – это лишь вопрос точки зрения.
«Добрая надежда» сгорела до ватерлинии, но по-прежнему извергала черный дым. Она все еще держалась на воде. Парусов не осталось, снасти упали. Ее было не спасти. Огонь уничтожил веревки, связывающие ее с пристанью, и поднялся до расплавленного колеса. Наверное, Брэнд поджег что-то в каюте, чтобы устроить пожар, и скрылся. Судя по запаху паленой резины и нескончаемому черному дыму, это была шина. Мы поджигали старые хрупкие шины, чтобы послать дымовые сигналы в чрезвычайных ситуациях. Эта мысль усилила тоску по дому.
Я долго смотрел на сгоревшую лодку. Не знаю, как долго. Я не помню, о чем думал. Но я помню свои чувства – ощущение пустоты и шаткости. Я чувствовал, что лучше просто сидеть и смотреть, иначе если я встану, ветер унесет меня прочь.
Джип смотрел на меня, все еще держа труп кролика в зубах. Он всегда любил носить пойманных кроликов, как трофеи. Он вылизывал их, будто расчесывал шерсть языком. Иногда это выглядело жутко.
Наконец он заскулил, пытаясь привлечь мое внимание. Шок ненадолго ошеломил и оглушил меня. Джип завилял хвостом и подтолкнул кролика носом в мою сторону.
«Хороший пес, – сказал я. – Теперь нам придется много охотиться».
Я не заметил, как пролетел тот день. Дождь так и не начался. Выглянувшее на небе солнце теперь садилось в новых, жутковатых на вид облаках на горизонте.
Все сушеное мясо, рыба и овсянка сгорели с останками лодки. У меня было достаточно еды на пару дней, и, конечно, у нас был заяц.
Вид Джипа с кроликом напомнил мне об этом и заставил подняться. Ноги больше не казались резиновыми, но теперь словно окаменели и не хотели двигаться после долгого бездействия. Я заставил себя подойти к одной из разрушенных машин и разложил на ее гладкой, как стол, крыше содержимое своего рюкзака, чтобы оценить запасы провизии и инструменты.
У меня была карта и блокнот – тот, в котором я сейчас пишу. И, конечно, твоя фотография. Еды оказалось больше, чем я думал: на дне рюкзака лежали забытые овсяные лепешки. Еще у меня был дождевик и складной нож, огниво, бинокль, запасные носки и свитер. Я не взял с собой спальный мешок и теперь жалел об этом. Основной компас остался на лодке, но к откидному верху моего рюкзака всегда был прикреплен маленький медный компас, поэтому я не расстроился. Север – это север, каким бы большим ни был твой компас. И еще у меня была аптечка. Итак, карта, компас, провизия, инструменты, сухая одежда, а вместе с тобой и Джипом – парочка дружелюбных лиц. Я заверил себя, что все могло сложиться гораздо хуже.
«Все могло быть хуже», – повторил я для Джипа. Он ударил хвостом о песок и продолжил вылизывать своего кролика.
Я огляделся. Новые дождевые облака. Ни одного признака Брэнда. Ни одного признака лодки с красными парусами. Я перевел взгляд на башню.
«Пойдем, малыш, – сказал я терьеру. – Сменим точку зрения».
Прежде чем мы отправились во дворец из красного кирпича и нашли проход в башню, я решил передвинуть каяк подальше от воды, чтобы прилив не унес его в море.
Именно тогда я и обнаружил спальный мешок. Брэнд потрудился сложить его в каяк, прежде чем поджечь «Добрую надежду». Я был рад находке, но меня разозлил тот факт, что Брэнд посчитал меня слишком слабым и неумелым. Словно я не смогу раздобыть материалы и сделать новый, если захочу.
Опекаемый. Вот подходящее слово для того, как я себя чувствовал. Словно я был досадной неприятностью, а не угрозой.
«Все еще монстр, – сказал я, передвигая каяк. – Все еще монстр».
Двери дворца заклинило, и они не открывались до тех пор, пока я не выплеснул накопившееся разочарование и не толкнул их ногой. Джип терпеливо наблюдал за мной и затем бросился внутрь вместе со своим другом-кроликом, не желая пропускать меня вперед.
Пол был усыпан обломками обрушившегося потолка, но место по-прежнему выглядело волшебным и просторным. Большой холл украшали колонны, и когда мы прошли в бальный зал, следуя выцветшему указателю, он оказался таким огромным, что я и представить себе не мог. По сторонам шли два уровня изогнутых балконов, никаких прямых линий, только волны и завитки. Некоторые фрагменты золотой краски по-прежнему выделяли детали, хотя все остальное стало серым. Пол был устлан покоробившимися досками. В местах, где они прогнили, росли молодые деревца, тонкие чахлые создания, тянувшиеся в полумраке к дыре в крыше, через которую проходил свет. Что-то упало на крышу, и я понял, что из-за непогоды зданию осталось жить совсем немного. Папа часто говорил, что стоит лишь пробить дыру размером с кулак в крыше старых домов на Уисте, и через два года они обрушатся.
Я впервые оказался в подобном месте, словно сошедшем со страниц детских сказок. В дальнем углу находилась сцена с высокими колоннами по бокам, которые поддерживали еще более изящный и изогнутый верх. Подойдя ближе и привыкнув к темноте, я увидел, что там стояла женщина. Она смотрела на меня.
Это была первая настоящая статуя в моей жизни, поэтому холодок, пробежавший по спине и заставивший меня остановиться, был понятен. Как только я увидел, что она была сделана из рассыпавшегося золотого гипса, что у нее не хватало части одной руки и что другой она держалась за чью-то еще сломанную руку – наверное, ее упавшей сестры, – я расслабился.
