— Хорошо, — она осторожно наклонилась и — что делает ей честь, подумала Силла, — крепко пожала лапу Спока. Потом слабо улыбнулась. — Он такой уродливый, но страшно милый. Теперь пойдем.
Дилли повернулась, крепко обняла дочь за талию и протянула руку мужу.
— Марио!
Он подбежал, взял ее руку и поцеловал.
— Мы готовы, — объявила она.
— Ты выглядишь великолепно. Несколько минут, дорогая. Тебе не следует слишком долго находиться на солнце.
— Держись рядом.
— Обязательно.
Стиснув Силлу, Дилли двинулась к камерам.
— Потрясающие туфли, — похвалила Силла. — Только не очень подходят для травы и гравия.
— Я знаю, что… Кто это? Нельзя, чтобы репортеры нарушали линию.
— Он не репортер. — Силла смотрела, как Форд проталкивается через ряды корреспондентов. — Иди в дом, — сказала она, когда он поравнялся с ними. — Тебе все это ни к чему.
— Должно быть, это твоя мать? Не ожидал увидеть вас здесь, миссис Харди.
— А где еще я должна быть, когда с моей дочерью стряслась беда? Новое увлечение? — Она оценивающе оглядела Форда с головы до пят. — Я кое-что слышала о вас. Не от тебя, — добавила она, посмотрев на Силлу. — Нам нужно будет поговорить. А вы пока просто подождите вместе с Марио.
— Нет. Он не Марио, и он не будет покорно стоять в сторонке, как дрессированная комнатная собачка. Не доставляй им этого удовольствия, Форд.
— Пойду в дом и выпью кофе, — сказал он. — Хочешь, чтобы я вызвал полицию?
— Нет. Но все равно спасибо.
— Типичный южанин, и довольно мил, — заметила Дилли, когда Форд направился к дому. — Вкус у тебя улучшается.
— Я на тебя сержусь, — Силла нахмурилась и едва сдерживала гнев, — так что советую быть осторожной в выборе темы.
— Ты думаешь, мне было легко приехать сюда? Я делаю то, что должна, — Дилли вздернула подбородок — отважная мать, поддерживающая своего страдающего ребенка. Они уже поравнялись с репортерами, и на них со всех сторон сыпались вопросы, но Дилли шла сквозь них, как солдат сквозь град пуль. — Пожалуйста. Пожалуйста. — Она подняла руку и повысила голос: — Я понимаю ваш интерес и даже в какой-то степени ценю его. Я знаю, что ваши читатели и зрители волнуются, и это меня глубоко трогает. Но вы должны понять, что наша семья переживает — в очередной раз — трудные времена. И это… болезненно. Моей дочери пришлось многое пережить. Я приехала к ней, как на моем месте поступила бы любая мать.
— Дилли! Дилли! Когда вы узнали о происшествии с Силлой?
— Она позвонила мне сразу же, как только смогла. Даже становясь взрослыми, дети всегда обращаются за поддержкой к матери. Она говорила, что мне не нужно приезжать, не нужно прерывать репетиции моего шоу, не нужно вновь погружаться в печальные воспоминания, которые у меня связаны с этим домом. Но я приехала ради нее.
— Вы ни разу не были в этом доме после самоубийства Дженет Харди. Что вы чувствуете теперь?
— Я не могу об этом думать. Пока. Сейчас моя главная забота — это дочь. Потом, когда мы останемся вдвоем, я, возможно, дам волю своим чувствам, — ее голос дрогнул в точно рассчитанный момент. — Моя мать хотела бы, чтобы сейчас все силы я отдала дочери, ее внучке.
— Силла, каковы ваши планы? Вы откроете дом для публики? Ходят слухи, что вы хотите сделать здесь музей.
— Нет. Я собираюсь здесь жить. Я здесь живу, — спокойным, уверенным голосом произнесла Силла, хотя внутри у нее все кипело от ярости. — В этом доме жили несколько поколений моих предков, и Харди, и Макгоуэнов. Я реставрирую и перестраиваю его, и это будет частный дом, каким он всегда был.
— Правда ли, что вас преследуют в процессе реставрации нападения и вандализм?
— Было несколько случаев, но я бы не назвала это преследованием.
— Как вы прокомментируете утверждения, что в доме живет призрак Дженет Харди?
— Дух моей матери здесь, — Дилли опередила Силлу. — Она любила свою маленькую ферму, и я не сомневаюсь, что ее душа, ее голос, ее красота никуда не исчезли. И мы этому доказательство, — она прижала к себе Силлу. — Ее душа осталась в нас. Во мне и в моей дочери. В каком-то смысле здесь сейчас собрались все три поколения женщин по фамилии Харди. А теперь мы с дочерью пойдем в дом — ей нужно отдохнуть. Я прошу вас, как мать, не тревожить ее. Если у вас есть еще вопросы, мой муж попытается ответить на них.
Она склонила голову к Силле и медленно пошла вместе с дочерью к дому.
— Немного переборщила с материнскими чувствами, — сказала ей Силла.
— Не думаю. Что случилось с деревом?
— Каким деревом?
— Вот этим, с красными листьями. Оно ведь было больше. Гораздо больше.
— Оно было повреждено, болело и умирало. Я его заменила.
— Тут все изменилось. Было больше цветов, — голос Дилли дрожал, и Силла поняла, что теперь она не притворяется. — Мама любила цветы.
— Я посажу здесь много цветов, когда все работы закончатся. — Силла чувствовала, как они меняются ролями, и теперь уже она поддерживала Дилли. — Тебе лучше пройти в дом.
— Да, знаю. Крыльцо было белым. Почему оно не белое?
— Мне пришлось здесь многое переделать. Оно еще не покрашено.
— И дверь другая, — она учащенно задышала, как будто они не шли, а бежали. — Это не ее дверь. Зачем ты все меняешь?
— Дверь пришла в негодность — сгнила и заплесневела. Послушай, мама, последние десять лет за домом почти не следили — как и в предыдущие двадцать. Если все забросить, разрушения неизбежны.
— Я не бросала его. Я хотела его забыть. Но разве я могла?
Силла почувствовала, что мать дрожит, и хотела ее успокоить, но Дилли оттолкнула ее:
— Это неправильно. Все неправильно. Где стены? Маленькая гостиная? И краска не та.
— Я же сказала, что кое-что изменила.
С горящими глазами Дилли повернулась на каблуках своих изящных туфель и посмотрела на Силлу.
— Ты сказала, что реставрируешь дом.
— Я сказала, что восстанавливаю его, — именно этим я и занимаюсь. Делаю его моим, не забывая о его прошлом.
— Я бы никогда не продала его тебе, если бы знала, что ты уничтожишь его.
— Продала бы, — спокойно возразила Силла. — Ты хотела денег, а я хотела здесь жить. Если ты хотела его законсервировать, мама, у тебя для этого было несколько десятилетий. Ты не любишь этот дом — он бередит старые раны. А я его люблю.
— Ты не знаешь, что я чувствую! Здесь она чаще бывала моей, чем в любом другом месте. Конечно, после Джонни, после ее любимого сыночка, — в ее голосе звучали слезы. — Но здесь она чаще была моей, чем везде. А теперь все изменилось.
