– Но дача Волобуевых не охраняется, даже собаки ночью не бегают. Что стоит какому-нибудь бродяге перемахнуть через забор, забраться по веревочной лестнице…
– Речь ваша, так понимаю, уже готова. Что ж, буду счастлив схлестнуться в суде. Однако свои аргументы пока попридержу.
– Тогда не буду злоупотреблять вашим гостеприимством. – Тарусов привстал. – Разрешение на свидание где получить?
Прокурор позвонил в колокольчик. Дверь приоткрылась, и в кабинет протиснулась скрюченная канцелярской службой фигура, напомнившая князю вопросительный знак.
– Разрешение на свидание с Урушадзе князю Тарусову. Живо! Дмитрий Данилович, присядьте, не спешите. У меня ведь тоже к вам просьба. Не возьмете ли Урушадзе под поручительство? За пять тысяч ассигнациями прямо сейчас выпущу
[115]. А то ораниенбаумский полицмейстер меня замучил. Арестное помещение у него маленькое, всего две комнаты, из-за Урушадзе весь поганый народец пришлось в одну затолкнуть
[116]. А в среду другая морока предстоит – князя в Окружной суд везти. В уезде и без того перерасход средств…
Тарусов задумался. Риск, конечно, велик – а вдруг скроется обвиняемый? Однако свобода, хоть и на два дня, может стать решающим аргументом в переговорах с Урушадзе, который до сего дня от адвокатов отказывался.
Дворник с Артиллерийской Тимофей Саночкин держался без робости, отвечал спокойно, уверенно, о Красовской отозвался с уважительной теплотой: добрая барыня, за три месяца, что флигелек арендовала, четыре раза одарила его серебряными полтинниками.
– Почаще бы такие флигель сымали. А то кой с кого даже на Пасху гривенника не допросишься.
– А на прощанье полтинник дала? – поинтересовался Крутилин.
– Нет, вашеродь. Пропустил я ейный отъезд.
– Как так?
– Праздник на ту субботу выпал, супруга с утра в церковь поволокла. А ахтриса в сей момент – бац – и укатила. Пришлось ейный сундук безо всякой для себя пользы грузить. Ух и тяжелый! Одна радость – Маланья напоследок расцеловала.
– Кто такая? – Крутилин сделал вид, что про прислугу Красовской слышит впервые.
– В услужении у ахтрисы. Ух, и девка, доложу. Титьки такие, что зашибить ими может. Кабы я без супруги в Питере куковал, гулял бы Дорофейка мимо.
– А это что за зверь?
– Дорофейка? Ломовик с Лиговки, ейный полюбовник.
– Значит, блудлива Маланья?
– Нет. Кого попало не подпустит. Тока людей сурьезных, вроде меня. Ну или Дорофейки.
– А Красовская? Тоже блудлива?
– Не знаю, вашеродь, ахтрисы нам не по чину.
– Да я не про тебя толкую. Господа к актрисе хаживали?
– Хаживали. Но токма это секрет, вы, вашеродь, не выдавайте, что сболтнул…
– Ты что? Забыл, где находишься? Чай, не в кабаке сплетничаешь, а на опросе у начальника сыскной полиции.
– Простите, вашеродь.
– Описать кавалеров можешь?
– Никак нет.
– Это еще почему?
– Не видел-с.
– Но уверен, что хаживали. Что-то ты темнишь…
– Никак нет. Потому что стеснялась ахтриса. Года не прошло, как муженек ейный гигнулся. Не положено еще шуры-муры разводить. Поэтому, когда хахаль ожидался, даже Маланью из дома спроваживала. Ну и я, раз такое дело, подальше от флигеля мел.
– Это еще почему?
– Полтинники, вашеродь, просто так с неба не падают.
– Тьфу, дурак.
– Да и болтлив я апосля третьей рюмки, потому лишнего стараюсь не знать.
Крутилин рывком вскочил, подбежал к несгораемому шкафу, открыл ключиком замок и вытащил недопитый полуштоф. Вылив остатки чая из своего стакана на пол, Иван Дмитриевич наполнил его до краев водкой и протянул дворнику:
– Пей.
– Благодарствую. Токма в одиночку не положено. Уважьте, вашеродь!
– Я тебя щас в Литовский замок уважу. А ну пей!
Тимофей крякнул и медленно, не поморщившись, выкушал стакан. Занюхав рукавом, улыбнулся:
– Справочку тока для супруги выдайте, ведь не поверит, что в полиции напоили.
Крутилин начал закипать:
– А кто сказал, что домой отсюда пойдешь?
– Ежели так, наливай еще. – И Саночкин сунул Крутилину стакан.
Иван Дмитриевич в сердцах замахнулся на него, но сдержал себя, не ударил. Чтобы успокоиться, отошел к столу, вынул из коробки папироску, продул и закурил, наблюдая, как дворник доходит до нужной кондиции – члены Саночкина постепенно расслаблялись, щеки и нос порозовели, глаза затуманивались.
Каким бы вопросом огорошить?
Сделав по кабинету круг, Крутилин внезапно остановился около Саночкина:
– Где револьвер взял?
Саночкин испуганно заморгал:
– К-кто?
– Ты!
Саночкин икнул:
– Нигде.
– А Дорофей?
– Об ентом без понятия.
– Дорофей актрису застрелил?
– Че? Ее заст-стрелили?
После десятка вопросов Иван Дмитриевич от злости бросил папиросу на пол и раздавил сапогом. Первый из подозреваемых, увы, невиновен. Оставалось еще двое: Дорофей и Маланья. Если и они ни при чем, дело Красовской превратится в сущий кошмар. Месяц за месяцем Крутилина будут шпынять, тыкать носом, могут и очередной чин, что вот-вот ожидался, не присвоить.
Рука потянулась к сонетке, но Иван Дмитриевич вовремя вспомнил о бутылке. Схватив ее со стола, запер обратно в шкаф.
– Ахтрису точно убили? – спросил вдруг Саночкин.
– Да, в твоем флигеле. И мне надо выяснить кто.
– Слухай сюда, начальник, – подозвал Крутилина дворник. – Это не Дорофей. Мухи не обидит, такой вот человек.
– А кто?
– Кабы Маланька с Африкашкой путалась, я бы не сомневался. Африкашка – душегуб, каких свет не видывал.
– Что за Африкашка?
– Как же! Известная личность.
– Адрес! Адрес!
– Ныне и во веки веков – Сибирь. Уже три года там. Алку Стогову утюгом огорошил.
Крутилин дернул сонетку так, что лишь чудом не вырвал.
– Как проспится, отправьте домой, – велел он удивленным агентам.
– Вроде трезвым был, – сказал один из них другому.
