— Дамбовскую, — передразнил Кешка. — Эх ты, слышал звон, а не знаешь, откуда он. Губерния такая, Тамбовская.
— Я и говорю, Тамбовскую, — не смутился Савоська. — Но без пашпорта туды не пускают, а пашпорт у дядьки Фимки фараоны украли.
Кешка наклонился к его уху и шепнул:
— То фараон и есть.
— Врешь!
— Чесслово!
— Это вы пашпорт украли? — спросил Савоська и с силой отодвинул от себя блюдо со сдобой, а ту, что была во рту, выплюнул на стол.
— Нет, не я. Но твой брат прав, я полицейский. И как уже сказал, расследую убийство твоей матери. Хочу наказать виновного.
— Так накажите пристава. Он нашу мамку застрелил! — заявил Савоська.
— Только кто его накажет? — горько спросил Кешка.
— Обер-полицмейстер и Государь, — ответил им Крутилин.
— Государь? — воскликнули оба.
— Клянусь, что доложу ему. Я, между прочим, начальник сыскной полиции. Государь часто меня принимает.
— Чесслово?
Крутилин наудачу сделал жест, который помнил с детства, — засунул в рот согнутый средний палец и силой вырвал его оттуда, так они с друзьями клялись во дворе. На обоих братьев его клятва произвела громадное впечатление. Теперь начал откровенничать старший:
— Пристав велел дяде Фимке убить кого-то в гостинице и еще какого-то фараона. Но фараона с первого раза не удалось. Поэтому вечером дядя Фимка пошел опять. Мы уже спали, когда он вернулся, но они с мамкой так шумели, что я проснулся.
— И я проснулся, — вставил свои пять копеек Савоська.
Кешка двинул его по волосам, мол, не лезь, сам расскажу:
— Дядя Фимка хвастаться стал. Что и больного зарезал, и извозчика, и вдову какую-то отодрал. Мамка стала на него ругаться, вот мы и проснулись.
— Мамка за вдову ему по морде дала, — добавил Савоська.
— А он ей, — вспомнил Кешка. — Утром мамка растолкала дядьку Фимку. Сказала, что пора к приставу. А он сказал, что боится…
— Врешь! — накинулся на брата Савоська. — Чтоб дядька Фимка боялся?
— Сказал, что пристав больно хитрый, хочет, чтоб дядя Фимка сгинул. И потому к приставу должна идти мамка. Она поплакала и пошла.
Кешка тоже разрыдался.
Картина случившегося теперь была Крутилину ясна до мельчайших деталей. Но вот доказать он ничего не мог. Кто поверит Ткачу и двум мальчишкам? Что их слова против слова Добыгина? Дырка от бублика и то больше весит.
И только, подымаясь на третий этаж в сыскное, он понял, что следует делать. От волнения остановился. Черт, рисково. Поспешил в кабинет, вызвал Яблочкова. Тот также вчера ночью приезжал в Мариинскую больницу и все подробности дела знал.
Иван Дмитриевич изложил ему свой план.
— Не знаю, Иван Дмитриевич, сработает ли?
— Должно.
— Треплову доложили?
— А стоит?
— Без его одобрения загремим под фанфары.
— Боишься?
— Нет! У меня свои счеты с Кислым. — Арсений Иванович потер уже едва заметный синяк на голове. — А значит, и с Добыгиным. Готов все поставить на кон.
— Я тоже. Иначе остаться в полиции не смогу. Или пусть здесь верховодят такие, как Добыгин, или такие, как мы с тобой.
— Тогда я за гримом в Александринку
[106].
— А если Федор Федорович запретит?
— И что? Мы разве послушаемся?
Адъютант в приемной сильно удивился:
— Что-то забыли? — спросил он, оглядываясь по сторонам.
— Скажи, голубчик, что снова прошу аудиенцию.
Адъютант закатил глаза вверх, мол, так часто не положено.
— Очень, очень надо.
— Ну, не знаю, попробую убедить.
Треплов и головы не поднял, сделал вид, что углубился в бумаги. Буркнул недовольно:
— Что еще?
Крутилин откашлялся и начал рассказ. Треплов аж со стула подскочил, когда услышал главное:
— Ну… это ни в какие ворота… Вы же знаете, Добыгина я брать на службу не собирался. Мне приказали. У полковника хорошие связи и высокий покровитель. Три года назад мне сватали его на место полицмейстера
[107], но тогда удалось отбрыкаться, заявил, что не могу назначить на столь высокую должность офицера, не имеющего опыта полицейской работы. Но теперь опыт у полковника есть. И вакансия, как назло, снова открылась. Уверен, после сегодняшнего героизма меня заставят подать представление о его назначении.
— Нельзя этого допустить.
— Согласен. Но задуманное может не получиться. И тогда… и тогда головы полетят с плеч. И если дам согласие, моя в том числе. Потому действуете на свой страх и риск.
— Понимаю.
— Но я благословляю вас.
Глава 17, в которой удача от Добыгина отвернулась
Среда, 9 декабря 1870 года,
Санкт-Петербург
На следующее утро в кабинет Добыгина вошел престранный субъект. Одет был в дорогое партикулярное платье, в руках держал трость с набалдашником из слоновьей кости. Однако лицо… Лицо со всем остальным не вязалось. Оно у него было словно у последнего забулдыги после драки в трактире.
— Вас избили? — участливо спросил Добыгин, силясь припомнить обывателя. Не так уж много на его участке проживало состоятельных людей.
— Вы про это? — посетитель указал пальцем на физию. — Дело прошлое. Может, слышали? Третьего дня на Сергеевской… Моя фамилия Прыжов.
— Да вы что?! Тот самый доктор? Восхищен вашим мужеством.
— Премного благодарен. Но я к вам не за этим. Вчера вечерком в морг на Пятой линии, где я тружусь, привезли два трупа с огнестрельными ранами. Некоего Кислого и его приятельницу. На вскрытии я нашел много интересного. Ежели придать огласке то, что я обнаружил, вместо должности полицмейстера, на которую, знаю, вы метите, получите срок и отправитесь в Сибирь.
— Что обнаружили? — перебил полковник, стараясь не поддаваться панике.
Ведь посетитель не угрожал, просто что-то знал и пришел к нему, чтобы выгодно продать свое молчание.
— Недооцениваете вы современную науку, полковник. Любая крохотная деталь, незначительная на непросвещенный взгляд, способна вывести на чистую воду любого, самого изощренного преступника.
— Вы сейчас про кого?
