– По-твоему, все так просто в жизни? – спросил Марек.
– По-моему, да.
– Значит, мы как бы закончили наши отношения? – уточнил он.
– По всей видимости, – сказала я.
Марек выпил залпом треть бутылки, после чего жестом, призванным демонстрировать всю его злость на меня, вышвырнул вино в реку. После этого он вдруг подошел ко мне и сжал меня так, что стало трудно дышать.
– Это было прекрасно, – сказал Марек.
Я ничего на это не ответила, и он ушел. Я стояла у парапета и смотрела, как из черной воды то высовывается, то снова исчезает горлышко винной бутылки. Мимо прошли какие-то старики с колли.
– 11 –
Я так хорошо запомнила обстоятельства последней встречи с Мареком только потому, что следующие две недели мне приходилось постоянно о них рассказывать незнакомым людям. Наутро после выпускного в коридоре зазвонил телефон, я услышала, как мама говорит: “Алло”. Через минуту она вошла в нашу комнату и сказала, что Марек покончил с собой. Меня поразило, что мама плакала.
Что касается меня, то я стояла на краю оврага, сверху на меня сыпались птичьи перья. Все вокруг было белым. На дне оврага лежали подушки, очень много подушек. Я услышала, как Анютик говорит мне:
– Тебе надо спрятаться.
И я шагнула в овраг. Я упала на гору подушек и затихла. Перья продолжали падать. “Интересно, сколько я смогу здесь быть, пока меня не найдут? – спросила я себя и сама же себе ответила: – Сколько хочешь”.
Я не встала с кровати ни в то утро, ни в последующие. Кровать стала моей крепостью, коврик под ней был рвом, через него я разговаривала со следователями, которых интересовало, что Марек говорил перед тем, как вскрыть себе вены, и врачами, которые сочувственно диагностировали у меня шок. Врачи мне нравились больше следователей, потому что в финале нашей беседы всегда делали мне укол и я переносилась в свой овраг. Дни я не считала, я просто лежала на подушках, пока мое спокойствие не было нарушено: я почувствовала, что в овраге есть кто-то еще. Я встала на ноги и стала искать. Перья теперь сыпались на меня вперемешку с мясом. Они были выдраны из живой плоти и кровоточили. Подушки, на которых я лежала, были ими набиты – когда я переворачивала подушки, я находила кровавые пятна. В самом дальнем углу оврага я вдруг увидела женщину, она была не больше книжки по размеру. Я подошла и взяла ее в руки. Тельце женщины было укутано в черную материю, на маленьких пальчиках – тусклые древние кольца, ее голову закрывало некое подобие китайской пагоды, и лица я не видела.
– Посмотри, что ты наделала, – вдруг сказала она. – Это ты его убила.
Так я познакомилась с Судьей. Сначала я ее просто слушала.
– Ты знаешь, что ты всегда была ничтожеством, – говорила Судья, – и что он был слишком хорош для тебя? Спорим, ты даже не верила, что он обратит на тебя внимание? Сколько ты за ним бегала, пока он не соизволил тебя трахнуть?
Постепенно я начала возражать ей.
– Я не бегала за ним! – кричала я. – Он сам мне позвонил! Он меня тоже хотел!
Судья смеялась.
– Ну конечно! Кого ты пытаешься обмануть? Он просто взял то, что само плыло ему в руки. Он спал с тобой от скуки, а как только появилась возможность, переметнулся к другой телке. Разве нет?
– Зачем он тогда просил у меня прощения? – рыдала я. – Зачем он тогда приходил ко мне?
– Потому что ты была ему удобна, – примирительно отвечала Судья. – Таковы уж мужчины. Они ленивы… Безынициативны… Посмотри на Толика. Думаешь, он без ума от твоей тупой мамаши? Да нет, просто она единственная была готова содержать его, стирать его вонючие трусы и выслушивать его жалкий бред. Ради того, чтобы иногда, с каждым годом все реже и реже, он засовывал в ее сморщенную дырку свой член.
– Я не моя мамаша! – злилась я.
– Какая глупость. – Судья смотрела на свои руки и поглаживала древние кольца. – Ты – это она, она – это ты, вы все одинаковые… Ты точно так же, как она, подставляла свое тело этому придурку, который в грош тебя не ставил, ты позволяла ему пить, пила с ним… Ты стала такой, какой он хотел, ты делала все, что он хотел, а он ради тебя ни на грамм не изменился. Так ведь?..
Чем больше я с ней говорила, тем больше Судья становилась, она росла. В какой-то момент она стала настолько огромной, что мы уже не помещались вместе в овраге, мне пришлось уйти. Но она тоже не осталась в овраге, она последовала за мной, в мою кровать, и теперь изводила меня круглосуточно. После всего того, что она мне выговаривала, я могла только лежать и плакать, удивительно, сколько слез извергало мое тело, если учесть, что я практически ничего не ела и даже не пила.
Мама и бабушка обходили меня стороной, как тифозную больную. Мне казалось, что они меня боятся. Бабушка иногда заходила в нашу с Анютиком комнату, останавливалась около кровати, где я лежала на мокром от пота и слез, не меняемом больше трех недель белье, и обращалась к Анютику, как будто меня вообще не было. Или я потеряла способность слышать, понимать и отвечать на вопросы.
– Так и лежит? – спрашивала она.
– Как видишь, – отвечала Анютик, занятая каким-то бесполезным маразмом типа вырезания портретов старых шлюх из модного журнала.
– И ничего не ела? – уточняла бабушка, так и не решаясь на меня взглянуть.
– Нет, – говорила Анютик.
Бабушка качала головой, стояла еще около минуты и выходила, на всякий случай плотно прикрыв дверь. Мама обычно появлялась с твердым намерением вернуть меня к нормальной жизни. Несколько раз она даже скидывала меня с кровати, но тогда я просто валялась на полу, и маме приходилось уйти, признав свое поражение.
– Сколько можно лежать?! – возмущалась она. – А ты думала, чем-то другим это у вас закончится?! И он психопат был, и ты больная! Что устроили! Сволочи! Возьми себя в руки! Хватит издеваться надо мной! Ты понимаешь, что ты просто умрешь?!
Поскольку я ничего не отвечала, поток маминой речи постепенно иссякал. Она заявляла, что в нашей комнате воняет, и выбегала в коридор. Там она могла еще пару минут повыть, видимо для того, чтобы я поняла, сколько мучений ей доставляю.
Анютик приносила мне воду и помогала добраться до туалета. Несмотря на то что, в отличие от мамы и бабушки, она мое состояние никак не комментировала, ненавидела я ее сильнее, чем их обеих. Когда она приближалась к кровати со стаканом, я выговаривала ей все, что думаю.
– Заботишься обо мне, да? – спрашивала я. – Тупая, бездарная сучка. Тебе меня жалко? Как такое может быть? Ты же ничего не чувствуешь, ты не живешь. Ты заперлась в этой провонявшей комнате, ты никуда не выходишь, ты ни о чем не думаешь, ты изо всех сил оберегаешь свое жалкое существование… Зачем оно тебе? Чтобы травиться таблетками и дрожать от страха перед психушкой?
– Это не ты говоришь, – резюмировала Анютик.
Наконец мама отчаялась справиться со мной самостоятельно и вызвала врача. Его ввели в обстоятельства случившегося, благодаря чему я предстала перед ним не шизанутой тварью, а чистой душой и сердцем девушкой, чей внутренний мир до основания потрясла трагедия первой любви. Недолго думая, он назначил мне амитрин и на всякий случай анкорат. Мне было совершенно безразлично, что еще в себя запихивать. Амитрин, правда, заставил меня встать с кровати, чтобы круглосуточно осаждать холодильник, и мама сочла, что лечение помогает.
