Иосиф не хочет рассказывать мне о войне или о том, как он бежал из Венгрии во время восстания. Он говорит, что это слишком тяжелые моменты и он хочет их забыть. Он говорит, что есть разные виды смерти, и одни менее приятны, чем другие. Он говорит, мне повезло, что я никогда в жизни не испытаю ничего подобного.
– В этой стране нет героев, – говорит он. – Вы должны стараться, чтобы и дальше так было.
Он говорит, что я не испорчена жизнью. Он хочет, чтобы я и дальше оставалась такой же. Когда он говорит такие вещи, то проводит руками по моему телу, словно стирая меня ластиком или разглаживая.
Но он рассказывает мне свои сны. Он очень увлечен этими снами, и в самом деле, мне больше никто не рассказывал ни о чем похожем. В них красные бархатные занавеси, красные бархатные диваны, красные бархатные комнаты. В них белые шелковые шнуры с кистями на концах; Иосиф много внимания уделяет текстилю. В них распадающиеся чайные чашки.
Ему снится женщина, полностью завернутая в целлофан, даже лицо. И другая, которая идет по перилам балкона, облаченная в белый саван, и еще одна, лежащая лицом вниз в ванне. Пересказывая эти сны, он не смотрит прямо на меня; он как будто смотрит в точку, находящуюся в глубине моей головы. Я не знаю, как реагировать, и лишь слабо улыбаюсь. Я немного ревную к этим женщинам из его снов: ни одна из них не я. Он вздыхает и гладит меня по руке:
– Ты так молода.
На это мне совершенно нечего ответить, хоть я и не чувствую себя молодой. Прямо сейчас я чувствую себя древней старухой, изработанной и перегретой. От постоянного запаха жареной курицы у меня пропал аппетит. Конец июля, влажность висит над Торонто, как болотный газ, а кондиционер в «Швейцарском шале» сегодня сломался. Посетители жаловались. На кухне кто-то перевернул блюдо куриных ножек с булочками и соусом, и все поскальзывались. Шеф-повар назвал меня безмозглой сучкой.
– У меня нет родины, – скорбно говорит Иосиф. Нежно касается моей щеки, заглядывает в глаза. – Теперь ты – моя родина.
Я съедаю еще одну консервированную, не совсем настоящую улитку. Внезапно, безо всякого предупреждения на меня обрушивается мысль, что я несчастна.
54
Корделия сбежала из дома. Впрочем, она это не так называет.
Она отыскала меня через мою мать. Мы встречаемся на кофе во время моего обеденного перерыва, но не в «Швейцарском шале». Там мне налили бы кофе бесплатно, но я уже использую любую возможность, чтобы вырваться оттуда, оказаться подальше от тошнотного запаха сырой курятины, рядов ощипанных птиц, похожих на мертвых младенцев, и гор предназначенной для клиентов еды – перемолотой, кашеобразной, едва теплой, напоминающей месиво для собаки. Так что мы идем в «Мюррейс», через дорогу от отеля «Парк Плаза». Здесь более-менее чисто, и хоть нет кондиционера, но есть вентиляторы на потолке. Здесь я хотя бы не знаю, что творится на кухне.
Корделия совсем худая, почти истощенная. На длинном лице выступили скулы, серо-зеленые глаза кажутся большими. Каждый из них обведен зеленой линией. Корделия загорела, губы накрашены неброским оранжево-розоватым цветом. Руки костлявые, шея элегантная; волосы стянуты в узел на затылке, как у балерины. На ней черные чулки, несмотря на лето, и сандалии – но не изящные женские летние сандалии, а артистические, на толстой подошве, с грубыми крестьянскими пряжками. Еще – черная кофта из джерси с короткими рукавами и вырезом лодочкой, выгодно подчеркивающим грудь, пышная хлопчатобумажная юбка тусклого сине-зеленого цвета с абстрактными завитками и квадратами, широкий черный пояс. Два тяжелых кольца, одно из них с бирюзой, массивные квадратные серьги и браслет: мексиканское серебро. Ее не назовешь красивой, но ее внешность поражает, вот и я сейчас поражена: впервые в жизни она выглядит изысканно.
При встрече мы бросились друг к другу с протянутыми руками, полуобнялись, взвизгивая от удивления и восторга, как положено женщинам после долгой разлуки. Теперь я сижу, сгорбившись, в кафе «Мюррейс», отхлебываю посредственный кофе, Корделия разговаривает, а я ломаю голову, зачем на всё это согласилась. Я в невыгодном положении: на мне мятая, заляпанная соусом униформа «Швейцарского шале», пропотевшая под мышками, у меня болят ноги, а волосы из-за влажности воздуха непослушные, отсыревшие и курчавятся, как опаленная шерсть. Под глазами у меня черные круги, потому что ночь я провела с Иосифом.
Корделия, с другой стороны, выставляется как может. Она хочет показать мне, чего добилась с тех пор, как была инертной, разожравшейся развалиной. Она вылепила из себя нового человека. Она полностью владеет собой, и у нее куча новостей, которыми она делится как бы небрежно.
Вот чем она теперь занимается: работает на Шекспировском фестивале в Стратфорде. Играет мелкие роли.
– Очень мелкие, – она пренебрежительно взмахивает браслетом и кольцами. Это значит, что роли не такие уж и мелкие. – Ну, знаешь. Третий копьеносец. Хотя, конечно, я не ношу копье.
Она смеется и закуривает. Я задаюсь вопросом, ела ли Корделия когда-нибудь улиток, и решаю, что, скорее всего, она с ними на короткой ноге. Эта мысль действует на меня угнетающе.
Шекспировский фестиваль в Стратфорде уже обрел некоторую известность. Его основали несколько лет назад в городке Стратфорд, через который протекает река Эйвон, где водятся лебеди – как черные, так и белые. Все это я читала в журналах. Туда ездят на поезде, на автобусе или на машинах, с корзинками для пикников. Иногда остаются на все выходные и смотрят три или четыре шекспировские пьесы, одну за другой. Сначала фестиваль шел в большом шатре, наподобие цирка шапито. Но сейчас он обзавелся настоящим зданием, странным, современным, круглым в плане.
– Приходится посылать звук в три стороны сразу. Это ужасно тяжело для связок, – говорит Корделия с улыбкой, словно умаляющей сказанное; будто она посылает звук и терзает свои связки ради исполнения долга. Она как будто изобретает себя на ходу. Импровизирует.
– А что думают по этому поводу твои родители? – спрашиваю я. Этот вопрос меня в последнее время очень занимает: что подумают родители.
Ее лицо на миг становится непроницаемым:
– Они рады, что я чем-то занята.
– А как там Утра и Мира?
– Ну ты же знаешь Утру, – сдавленно отвечает Корделия. – Вечно подпускает маленькие шпильки. Но довольно обо мне, давай поговорим о тебе. Что ты обо мне думаешь?
Это ее старая шутка, и я смеюсь.
– Нет, серьезно, чем ты теперь занимаешься? – Этот тон я помню: вежливый, но не слишком заинтересованный. – Что ты поделывала все то время, что мы не виделись?
Я вспоминаю нашу последнюю встречу и чувствую себя виноватой.
– Ничего особенного. Учусь. Ну, ты знаешь.
И правда, теперь мне кажется, что я ничего особенного не достигла. Чем я занималась весь год? Узнала немножко об истории искусства, пачкала бумагу углем. Мне нечего предъявить. Есть еще Иосиф, но его не назовешь достижением, и я решаю о нем не упоминать.
