– Что он тебе наговорил?
– То, что я тебе сказала.
– Я думал, мы оба хотим поехать в Европу. Дело же не только в музыке… я думал, мы хотим побывать там вдвоем.
– Да, я этого хочу. Но… может, не этим летом?
– Бекки! Разве ты не хочешь быть со мной?
В его глазах стояли слезы. Увидев их, Бекки захотела быть с ним.
– Хочу, конечно. Я люблю тебя.
– Тогда к черту Гига. Поехали в Европу.
– Но милый…
– Ошибка, не ошибка – какая разница? Я хочу быть с тобой и праздновать жизнь музыкой. Пока я с тобой… Бекки. Пока я с тобой, ошибок быть не может.
На другой стороне улицы, во дворе, испещренном пучками зеленой травы, завели газонокосилку. Та кашлянула, с шумом извергла облако сизого дыма. Теплело с каждой минутой, до дома рукой подать. Увидев слезы в глазах Таннера, услышав, как он внезапно высказал ту самую мысль, которая пришла к ней в церкви – что главное в жизни любовь и поклонение Богу, – Бекки почувствовала, что тело ее сейчас взмоет в небо. Она взяла Таннера за руку, прижала его ладонь к своему бедру.
– Идем ко мне.
Он понял, что она имеет в виду.
– Сейчас?
– Да, сейчас. Я готова как никогда.
– У меня репетиция в половину второго.
– Ты же солист, – ответила Бекки. – Позвони и отмени.
В начале сентября в Риме, в квартире, где они ночевали, они познакомились с парочкой из Германии, парнем и девушкой, двадцати с небольшим, направлявшейся на ферму в Тоскане, которая принадлежала отцу девушки, и Бекки ухватилась за приглашение поехать с ними, хотя формально немцы пригласили Таннера, а не ее, когда услышали, как он играет. Как Бекки ни напрашивалась на приглашение, как ни притворялась, что всю жизнь мечтала побывать в Тоскане, как непритворно ни восторгалась рассказами о ферме, парочка ничего этого не заметила, и в этом заключалась ирония судьбы, потому что Таннеру интереснее были люди, а не места, и Рим не вызывал у него раздражения. Это Бекки не терпелось уехать. В Риме стоял удушливый зной, в квартире, где они ночевали, просторной и удачно расположенной, окнами на Камподеи-Фьори, почти не было мебели – комната за комнатой с белесым от солнца паркетом, но ни стола, ни стула. Бекки с Таннером спали в углу комнаты, некогда явно служившей бальным залом, возле открытого окна, в которое доносилась вонь гнилых овощей. В противоположном углу разместилась неприветливая юная пара, видимо, откуда-то из-за железного занавеса, расхаживавшая нагишом и шумно совокуплявшаяся на единственном в комнате предмете мебели, золоченой кушетке длиною в двенадцать футов. Гостеприимством Эдоардо, эльфообразного итальянца в обтягивающих белых брюках и мокасинах на босу ногу, пользовалось полдюжины других длинноволосых путешественников; сам Эдоардо занимал две комнаты за кухней, обставленные как положено. Бекки и Таннер познакомились с Эдоардо в переулке: Таннер пел и играл, Бекки сидела на тротуаре, писала в дорожном дневнике. Эдоардо бросил в гитарный чехол Таннера банкноту в пять тысяч лир и пригласил их переночевать; их не пришлось долго упрашивать. Накануне вечером под подушкой в своем крохотном гостиничном номере у вокзала они обнаружили скомканную салфетку с засохшими выделениями, которой утром там не было.
Фестиваль фолк-музыки в Риме проходил в последние дни августа, организаторы отклонили заявку Таннера на участие, однако сказали, что порой в последний момент появляется время для выступления. Ухватившись за эту надежду (и еще потому, что тетя Шерли особенно любила Рим, и потому что их европейские железнодорожные проездные вот-вот закончатся), они четыре дня назад приехали из Гейдельберга в Рим. В Гейдельберге, где Таннер выступал как официально приглашенный музыкант, правда, в одиннадцать утра и перед неблагодарной публикой, они питались бесплатно, спали в застеленных чистым бельем немецких кроватях и не обналичили ни один из дорожных чеков.
В Риме они пробавлялись tavola calda
[69] и с трудом решались купить мороженое. Их окружали тысячи достопримечательностей, но единственное безопасное место для Бекки, пока Таннер играл на улице, было или возле него, или в раскаленной квартире без мебели: итальянцы не давали Бекки прохода. Эдо-ардо разрешил им оставаться у него сколько угодно, но спали они на паркете, на спальных мешках. И жизнь на ферме в Тоскане в компании двух уважающих чужую личную жизнь немцев показалась мечтой. Римский зной вымотал Бекки всю душу, сыграть на фестивале Таннеру так и не удалось, а до концерта под открытым небом в Париже, куда они намеревались добираться автостопом, нужно было как-то убить неделю: на концерте, о котором люди говорили все лето, должны были выступать The Who и Кантри Джо Макдональд. Еще у Бекки была задержка. Всего несколько дней, но у нее кончился гель (которым она не очень-то пользовалась, считая избыточным, а потому и не пополнила запас), и она боялась, что дело серьезнее, чем она полагала.
Ночной перелет из Чикаго в Амстердам, холодные датские ливни, теплый прием, который Таннеру оказали в Орхусе, теперь превратились в воспоминания столь далекие, точно все это происходило с кем-то другим. Судя по галочкам в ее дневнике, они с Таннером три раза занимались любовью в Орхусе и еще сорок шесть раз после. Каждый день, любовалась ли она подсолнухами Ван Гога или тусовалась с американскими музыкантами, участвовала ли в пикнике на зеленых альпийских склонах или досадовала на душ, заливавший пол, поскольку в ванной не было ни порожка, ни занавески, она снова и снова радовалась, что очутилась в Европе, но каждую ночь ее охватывала горечь, от которой ее спасали только любовь и близость с Таннером.
Доброта, с которой Таннер относился не только к ней, а вообще ко всем встречным, казалась Бекки чудом. Даже когда она во время менструации срывалась на него, он не обижался. Когда они бежали на поезд, а тот ушел у них из-под носа, Таннер лишь пожал плечами и сказал: не судьба. Когда Бекки в Утрехте подхватила желудочный грипп и умоляла Таннера идти без нее на главный концерт, он не только отказался ее оставить, но и сказал, что любит ее любую, даже когда она блюет. И когда Бекки ловила себя на том, что ей хочется, чтобы Таннер был решительнее, ей достаточно было вспомнить его простодушное любопытство, его готовность удивляться, его искренние похвалы певцам, которым удалось добиться большего, вспомнить, как Таннер недоуменно покачивал головой, если кто-то вел себя как мудак, как изящно он присоединялся к импровизации – как сперва ненавязчиво повторял за другими, наблюдал за прочими музыкантами, а потом, в нужный момент, вступал с сольной партией и оттягивался по полной, демонстрируя высшее музыкальное мастерство, и если его спрашивали, всегда охотно объяснял, как играть тот или иной трудный пассаж. Задние страницы ее дневника полнились адресами европейцев, которые надеялись снова увидеть Таннера и звали их с Бекки в гости. В европейской музыкальной тусовке было принято поддерживать друг друга: здесь им помогли бы, даже если бы у них кончились дорожные чеки. И хотя Бекки не нравился Рим с его жарой и засранцами на мопедах, и хотя Таннеру в Штатах придется начинать с нуля, домой она не спешила.
