– Ух ты. – Она раскинула поднятые руки. – Так гораздо лучше. Наверное, что-то почувствовать можно только со второго раза.
Расс курил впервые, но явно почувствовал эффект. Его молотом оглушила мысль, что февраль – сезон гриппа и один из детей Фрэнсис вполне может вернуться раньше обычного, потому что заболел и его отпустили из школы, и застанет Расса с матерью. Вероятность ненулевая – точнее, вполне реальная, Расс ужаснулся, что не подумал об этом прежде. Ему вдруг показалось, что час далеко не утренний. Скорее ближе к тому времени, когда заканчиваются уроки: он явственно слышал звонок, гомон школьников, вырвавшихся на свободу, в том числе и детей Фрэнсис. Вдобавок его осенило, что в ослепительном свете кухни его отлично видно соседям. Расс поискал глазами выключатель и заметил, что Фрэнсис ушла.
Из передней части дома омерзительно громко, так громко, что наверняка заметят соседи, если не полиция, донесся голос Роберта Джонсона: он пел блюз “Перекрестки”. Расс обнаружил, что погасил почти весь свет на кухне, но люстра еще горела. Он принялся искать выключатель и осознал, что можно просто уйти из кухни.
В гостиной стоял благословенный полумрак. Фрэнсис растянулась на диване, подол ее сбился. Расс заметил полоску белых трусов, и его обожгло сожаление, что он это увидел. Неприлично так интересоваться ее нижним бельем. В колонках надрывался Роберт Джонсон.
– Что думаешь? – довольно крикнула Фрэнсис. – Ты что-нибудь почувствовал?
– Я думаю… – начал Расс и солгал: он уже забыл, о чем думал. А потом вдруг вспомнил: —Я думаю, надо сделать потише.
Еще не договорив, он понял, до чего это прилично и старомодно. И приготовился, что Фрэнсис над ним посмеется.
– Ты должен рассказывать мне обо всем, что чувствуешь, – ответила Фрэнсис. – Мы же договорились. Точнее, мы об этом не договаривались, но что проку в эксперименте, если нельзя сравнить результаты?
Расс подошел к проигрывателю, убавил громкость – слишком сильно. Прибавил – опять слишком сильно. Снова убавил – слишком сильно.
– Садись ко мне, – крикнула с дивана Фрэнсис. – Я чувствую кожу – понимаешь, о чем я? Как в песне “Битлз”, я хочу держать тебя за руку. У меня такое чувство, будто я на диване, а мои мысли во всех углах комнаты. Будто я надуваю огромный шар, а воздух – мои мысли. Понимаешь, о чем я?
Я вышел на перекресток, детка, взглянул на запад и на восток,
У меня нет любимой, Боже, как же я одинок.
Стоящий возле проигрывателя Расс погрузился в шипящий мир низкокачественного звука, из которого пел Роберт Джонсон. Расса точно впервые пронзила красота блюза, мучительное совершенство голоса Джонсона – и впервые охватило отчаяние. Откуда бы ни пел Джонсон, Рассу туда не попасть. Он чужак, паразит последних дней, обманщик. Его осенило: все белые люди – обманщики, раса паразитических людей-призраков, а он хуже всех. И апогей обмана – дать Фрэнсис пластинки в надежде, что их подлинность отчасти передастся ему.
– Ах, преподобный Хильдебрандт, – пропела она, – дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем вы думаете.
Пластинку, кружившуюся перед ним, выпустила не “Вокейлиен”. И она была на тридцать три оборота, а не на семьдесят восемь. В замешательстве Расса забрезжило смутное опасение, что Фрэнсис заменила его дорогую старую пластинку современной дешевкой, но он не разозлился, а испугался. Кружащаяся пластинка показалась ему водоворотом, темной воронкой, увлекающей его к еще более темной смерти. Вряд ли ему найдется место даже в аду. Если, конечно, ад и жупел вообще существуют. Если сейчас, в эту самую минуту, он не в аду – в мерзости своего обмана. Спиной он чувствовал близость чужого тела.
– Похоже, музыка тебя интересует больше, чем я, – произнесла позади него Фрэнсис.
– Извини.
– Не стоит извиняться. Ты волен чувствовать, что хочешь. Я лишь пытаюсь узнать, что именно ты чувствуешь.
– Извини, – повторил он, уязвленный ее упреком, убежденный в его справедливости.
– Может, выключим музыку?
Поспешность, с которой он ухватился за ее предложение и поднял тонарм, вопила о том, что он чересчур охотно уступает чужим желаниям, поскольку своих у него маловато. Пластинка замедлилась, остановилась, Фрэнсис обняла его сзади, прижалась головой к его спине.
– Ты не против? – спросила она. – Дружеское объятие.
Ее тепло вошло в его тело, разлилось по чреслам.
– В этот раз гораздо лучше. Наверное, чтобы поймать кайф, обязательно нужно, чтобы кто-то был рядом. Что думаешь?
Он думал, что его голова вот-вот лопнет от страха. Он слышал свой смешок, предваряющий речь. Смешок был омерзительно лживый, вычурный скрип мышц и сухожилий, непроизвольно вызванный малодушным стремлением подладиться, угодить, сойти за подлинного человека. Теперь все слова, когда-либо им сказанные, внушали ему отвращение, казались неискренними, пропитанными своекорыстием, точно все люди слышали, какой он дурак, и презирали его. За всю его жизнь никто ни разу не высказал ему в глаза, что думает о нем: только Клем был с ним честен. В груди Расса, точно гигантский воздушный пузырь, который не выпустить ни из легких, ни из желудка, теснилось страдание – оттого, что он обидел сына. Расс наклонился вперед, открыл рот, пытаясь изгнать из себя пузырь. Сейчас он походил на прихожан, чьи последние минуты ему доводилось наблюдать: челюсть отвисла, как при агональном дыхании, кожа лица натянулась, точно под ней проступила эмблема смерти. Казалось, следующий миг этой агонии станет для него последним.
Фрэнсис выпустила его, но он не почувствовал облегчения – только стыд. Она ощущала радость, он – ужас. И этот унизительный факт, казалось, неприятно озарил гостиную.
– Свет какой-то странный, – заметила Фрэнсис. – Каждую секунду другой – интересно, он всегда так? Может, травка обостряет зрение?
Ее дружелюбный тон усугубил муку Расса. Небывалое милосердие – ее не отвратило ни уродство его, ни слабость. Он один в целом свете фальшив, он один – человек-призрак.
– Вроде и правда ярче, – неожиданно для себя сказал он, и его поразило, что его рот, произведший эти слова, омерзительно полон слюны.
– Что с тобой? – спросила Фрэнсис. – Я читала, у некоторых трава провоцирует приступы паранойи.
Расс невольно ощутил, что его действительно охватила паранойя. Устыдившись себя, он хрипло солгал:
– Разве что совсем чуть-чуть.
Подойти к ней оказалось выше его сил. Его вновь обуял страх, что дети Фрэнсис застанут их, и еще кухня! Даже с включенной вытяжкой кухня провоняла марихуаной. Надо бежать, пока его не разоблачили. Он мысленно составил фразу “прошу прощения”, пытаясь определить, не выдаст ли она его врожденное уродство. Он не помнил, сказал ли ее, прежде чем вышел из комнаты и схватил висевшее на лестничных перилах пальто.
Он шел обратно в церковь, и ему казалось, будто все его видят, как паука, ползущего по белой стене; Расс силился и никак не мог подобрать выражение лица, в котором не читалось бы смущение. Чудо, что никто на него не глядел. Добравшись до машины, Расс заперся изнутри, улегся на переднее сиденье, спрятавшись от всех. Постепенно он отметил, что паника отступила, но паранойя мучила его с прежней силой. Он вернулся домой, намереваясь укрыться в кабинете и помолиться, но сперва заглянул в кладовку и вытряхнул в ладонь содержимое пепельницы Мэрион. Размазал пепел по лицу, насыпал в рот.
