Роен обрядили во что-то дико золотое, избыточное с рукавами шлейфами и подолами, обвешали драгоценностями, как бусами ёлку на Йоль[1], усадили в вызолоченною стеклянно-зеркальную карету. В городе праздник только разгорался и, конечно, не имел к очередной женитьбе атьера Ноэ ни малейшего отношения, народ готовился отмечать Лутбу. Но разряженные группки, машущие лентами и цветочными венками, будто приветствовали разукрашенный экипаж и почётный эскорт в тех же лентах и цветах.
А, может, и на самом деле приветствовали, кто их знает? Только от этого чувство какого-то дикого единения свадьбы и гуляний становилось острее. И ненормальнее.
В храме – самом большом в столице, а, значит, и во всём королевстве – оказалось только хуже. Центральный неф был забит под завязку, атьеры сидели на скамьях так плотно, что между ними даже самую маленькую собачку нельзя было втиснуть. А собачек тут хватало, только они на обтянутых шелками коленях торчали, огрызаясь на толпу, духоту и собственную, вовсе не собачью, жизнь. Впрочем, драгоценностей, сложносочинённых причёсок и прочей мишуры было в достатке. И боковые галереи не пустовали, но там теснилась публика попроще, хотя и весьма почтенная.
И маска Ноэ тоже оказалась вызолоченной, бесы всё побери! Ну а церемонию проводил, понятное дело, сам Владыка. Лично.
В общем, всё это должно было поражать и подавлять, но почему-то лишь раздражало. И до соплей жаль потраченного времени, хотя все важные дела Ора предусмотрительно перенесла на другой день. Да и саму церемонию Роен почти проспала: накатила сонная одурь, сквозь которую девушка наблюдала и за собой, и за происходящим. Ну словно бы со стороны и через стену.
Очнулась, только когда Ноэ её за пальчики вывел на лестницу в восемьдесят восемь ступеней, сплошь усыпанную лепестками. Яростно-праздничное солнце ударило по глазам, воздух пахнул тёплым ветром и розовым маслом. Позади гомонили высыпавшие гости, вокруг монотонно, но старательно махали кадильницами служки, прыгали дети, что было сил тряся серебряными колокольчиками, призывая на пару милость Шестерых.
– Поздравляю, атьера Ноэ, – негромко и не очень-то радостно, но вполне разборчиво сказал муж.
– И я вас, – пробормотала Ора, щурясь на солнце.
– А вы-то с чем?
– С началом, – отозвалась Роен, перехватывая летящие рукава. Смысла этой фразы она и сама до конца не поняла, но нутром чуяла: да, всё только начинается. – Прошу прощения, но у меня дела. Извинитесь перед гостями. Ведь будет ещё и пир, верно? Вот и извинитесь. Желаю от души повеселиться.
– Не понял, – честно признался Эймар.
– Неужели? – изумилась новоиспечённая жена, пытаясь сгрести в охапку все свои подолы разом. – А, по-моему, всё предельно ясно. Я вас посещаю ночами с пятые по десятые сутки луны, сегодня же только первая. Встретимся через четыре дня, муж мой. Всего хорошего.
И изобразив что-то вроде поклона, едва не теряя туфли, Роен ломанулась по лестнице, но не вперёд, а вбок, туда, где заметила свою легкомысленную золочёную каретку, скромненько притулившуюся за углом храма. А к парадному входу уже подали экипаж Ноэ, смахивающий на забитый гроб. Краем глаза Ора заметила Лиса, с трудом расчищающего дорогу лошадям через толпу празднующих, запрудивших площадь. Сам же Эймар так и завяз на ступенях, захлебнувшись в толпе поздравляющих. Маленький толстенький Владыка рядом с ним смотрелся очень колоритно.
Роен хихикнула, ныряя за дверцу стеклянной кареты, постучала по передней стенке, давая кучеру знак трогаться, кое-как распихала по углам дивана свои юбки, чинно сложила руки на коленях и, не удержавшись, снова хихикнула. Как там в сказке? «Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл»? И от мужа с охраной тоже смылась, чем плохо начало семейной жизни?
Разнос ей Лис, конечно, устроит знатный. Ну да ладно, один разок можно, а больше, конечно, атьера Ноэ ничего такого себе не позволит. Не самоубийца же она, в конце-то концов.
***
Дурман накатывал, как перед обмороком: голова кружилось, колонны – единственное, за что глаз цеплялся, то отдалялись, становясь едва не тоньше пальца, то приближались, будто стараясь раздавить, и от этого муть становилась только сильнее, а ещё тошнило. Ору тянуло в сторону, будто пьяную. Несколько раз она-таки упала на колени, а встать получилось не сразу, ноги путались в подоле.
Каким образом она сюда попала, Роен не знала, не помнила. Кажется, был храм и атьер Ноэ. Кажется, она что-то сказала теперь уже точно супругу, вроде бы даже унизила, а потом…
Нет, сознания Ора не теряла, просто вместо ступеней, засыпанных розовыми лепестками, вместо толпы атьеров, нарядных детей, иступлено трясущих колокольчиками, умильно улыбающегося Владыки и служек, окуривающих всех и вся ладонном – вместо всего этого вмиг стал Жемчужный лабиринт.
То, что это он, девушка поняла сразу, мгновенно. Знание не вспомнилось, а пришло вместе с реальностью, просто возникло, как и строчки, которых она, вроде бы, никогда не читала: «Сферы Жемчужной Нити нанизаны на связку, будто на струну, неразрывную, пока не лопнет обод Колеса. Все миры – ныне живущие, засыпающие, давно мёртвые, только зародившиеся и рождающиеся – снизаны в связку, которая зовётся Жемчужным лабиринтом и сфера эльдов лишь одна из жемчужин. Но Жемчужная Нить не походит на ожерелье, а больше на горсть бусин, соединённых перепутанной, узлами связанной бечевой-лабиринтом. Тот кто идёт по нему, тот идёт сквозь миры – ныне живущие, засыпающие, давно мёртвые, только зародившиеся и рождающиеся, мизер за мизером теряя своё, впитывая чуждое, с рождения не присущее».
И это, теряющееся и налипающее, Ора тоже чувствовала. Тело – не только кожу, но изнутри, под ней и даже мозг – покалывало, будто то ли иголочками жалило, то ли отщипывало совсем крохотные, ни с чем не сравнимые кусочки. Всё зудело, под черепом и в ушах свербело, глаза чесались и слезились.
Мысли не расползались, а расплывались, словно акварель, на которую плеснули водой. И лишь одна оставалась чёткой, никуда не уходила: «Найти своё время, найти своё место».
Бесконечная анфилада совершенно одинаковых залов с рядами колонн, острым арочным сводом и стенами, почти скрытыми за невесть откуда берущимся сиянием, тянулась и тянулась, без начала и конца. Залы эти не казались ни величественными, не поражающими воображение. Они были настолько громадны, что просто не воспринимались, как реальность. Только приглушённая пастельная перламутровость, как внутри раковины, только рассеянный свет, только колонны и дрожащие, как жаркое марево, видения между ними. Неузнаваемые места, неузнаваемые эльды – всё слилось в вереницу образов: не то, не то, не то. Не то время, не то место.
Что-то всё-таки оставалось в памяти. Например, узкий переулок, перечёркнутый верёвками, на которых ветер полоскал серое запятнанное бельё. Стелящийся дым и дым клубящийся, всё небо затянуто им – чёрные столбы на сером тумане. Распахнутые настежь двери домов, кресты на стенах, намалёванные мелом. И эльды, лежащие, сидящие, завалившиеся в нелепых позах – мёртвые и ещё живые, со вспухшими, изъеденными язвами лицами, посиневшие, жуткие.
