Эти письма 6 июня все-таки передали Британскому музею Поль и Луиза Эже, специально приехавшие для этого в Лондон. Они разрешили их обнародовать – правда, с непременным условием: публикация должна была выйти с комментариями художественного критика Мариона Гарри Спильмана. Он же в 1919-м напечатал весьма спорную статью “Тайная история писем Бронте – Эже”. Спорную – или просто настаивающую на версии, предложенной семьей Эже?
* * *
…Прошло более полутора веков, а история с письмами Шарлотты обрастает все новыми загадками. По официальной версии Луизы Эже, отец рвал эти письма, мать их находила, склеивала или сшивала и хранила. Якобы после смерти мадам Зоэ это обстоятельство стало настоящим открытием для месье Константина. Но что тогда он показывал Элизабет Гаскелл в мае 1856 года? Обрывки писем Шарлотты? Нет, конечно. Больше того: миссис Гаскелл, рассказывая об этой встрече Элен Насси – а с ней-то уж она точно поделилась секретом! – утверждала, что в конце беседы месье Эже спросил ее о своих письмах к Шарлотте. Он был уверен, что она сохранила их, и добавил на всякий случай, что там были всего лишь искренние и дружеские советы, касающиеся ее характера, образа жизни и будущего. У Гаскелл даже закралось подозрение: не было ли единственной причиной его согласия на встречу желание узнать о судьбе как раз этих, его собственных писем? Конечно, она ничего об этом не знала. Но ее заверение в том, что эта история никогда не получит огласки, его как будто удовлетворило.
Мы можем только гадать, что стало с остальными письмами Шарлотты к Эже (а поначалу она писала ему каждую неделю) и с его ответами ей (а они, конечно, существовали). Не думаю, что для Шарлотты было что-нибудь более ценное, чем его письма. Она уничтожила их сама перед браком с Николлсом? Или их бросил в огонь ревнивый муж – известно ведь, что он отправлял в камин “вредные” с его точки зрения книги и требовал от Элен Насси письменного обещания сжигать письма своей жены. Огонь, пожирающий самые сокровенные чувства, сопровождает всю ее жизнь. Все письма подруги уничтожила перед смертью Мэри Тейлор. Человек просвещенный и литературно одаренный сама, она не могла сделать этого без веской причины. Письмо к Бреттону со своими признаниями сжигает Люси Сноу. И никто не поручится, что Зоэ не расправилась подобным образом с остальными посланиями из Хауорта в Брюссель. Во всяком случае с теми, которые могли бы скомпрометировать ее мужа, – ведь содержание сохранившихся писем никак не свидетельствует против него. Да и Луиза Эже потом не раз озвучивала такую версию: мать как раз и сберегла эту корреспонденцию для того, чтобы избежать сплетен и отвести подозрения. Или Константин уничтожил их сам? Так что четыре дошедших до нас письма, возможно, только слабый отблеск яркого пламени, способного все уничтожить на своем пути. Об этом замечательно сказано в книге Марии Степановой “Памяти памяти”: “Чем больше современность играет в старые годы, тем больше они отчуждаются, тем глубже уходят в придонные слои, где вовсе ничего уже не различить. Невозможность точного знания – физраствор, предохраняющий прошлое от посягательств, гигиеническая потребность несмешения с нами”.
* * *
26 августа 1864
Графство Оффали, Ирландия
Опять звучат свадебные колокола. Только на этот раз они приветствуют по-настоящему счастливый брак: в церкви Святого Павла (она исключительно красива, в чем можно убедиться и сегодня) вдовец Артур Белл Николлс женится на своей дальней родственнице Мэри Анне Белл. Во время своего свадебного путешествия Шарлотта видела ее – тогда прелестную двадцатичетырехлетнюю девушку. Удивительно, но новую жену Артур опять повезет во время медового месяца в Upper Bangor in North Wales, то есть туда же, где он был с Шарлоттой. Поистине те, кто склонны к истерическому поведению (вспомним его метания во время сватовства в Хауорте), на самом деле обладают железными нервами. Тем не менее новоиспеченная пара в любви и согласии проживет в своем доме в Банахере до самой смерти Николлса в 1906-м.
Он вернулся на родину сразу после кончины пастора Бронте в июне 1861-го, честно выполнив обещание, данное Шарлотте: не покидать ее отца в старости и немощи. Он так и работал все эти годы его помощником. Свидетельства о том, как уживались двое мужчин под одной крышей, разнятся: кто-то утверждал, что от былой вражды не осталось и следа, кто-то, как хауортский пономарь мистер Гринвуд, с которым говорили об этом Гаскелл и ее дочь, был убежден, что жили-то они вместе, но оставались абсолютно чужими друг другу людьми. Возможно, Николлс хотел занять место своего тестя после его ухода, но совет попечителей церкви был категорически против. Его не любили в Хауорте, в том числе за скрупулезное и механистическое следование формальностям, из-за чего он не разрешил, например, похоронить Майкла Хитона, одного из самых уважаемых жителей деревни, чья семья веками жила рядом с церковью, на церковном кладбище. Эту историю в Хауорте знали все. И без того не склонная к сантиментам душа Николлса после смерти Шарлотты загрубела еще больше, и нужны были зеленые поля родной Ирландии, чтобы она оттаяла.
Если Патрик Бронте стыдился своего происхождения, то Николлс гордился им. Ему нравилась его страна, где, по меткому наблюдению автора “Ирландского дневника” Генриха Бёлля, “английская булавка, эта древняя застежка кельтов и германцев, снова вступила в свои права”: ее использовали вместо оторвавшейся пуговицы на платьях и сюртуках, а на все неприятности реагировали так: It could be worse – “Могло быть и хуже” и I shouldn’t worry – “Я бы не стал беспокоиться”. Этот край щедро поставлял миру наемных рабочих (ирландцы традиционно уезжали со своего острова в поисках лучшей жизни), неврастеничных гениев, как Джеймс Джойс (к этой породе интеллектуалов, безусловно, принадлежал и пастор Бронте), и крепко стоящих на ногах упрямых крестьян, осушающих болота и ценящих независимость.
Поселившись в родном Банахере в крепком двухэтажном Hill House, один вид которого внушал мысль о солидности и постоянстве, Николлс завершил карьеру церковнослужителя и стал фермером и землевладельцем, что подходило ему гораздо больше. Заметка в Portsmouth Evening News от 1900 года описывает его как “крепко сложенного, сильного пожилого мужчину, который удивительно активен для своих лет и популярен в округе. Его бизнес, связанный с недвижимостью, процветает”. Единственной его печалью было отсутствие у них с Мэри Анной детей, что для католической Ирландии с ее многодетными семьями нетипично.
В Hill House Николлс перевез все бумаги и вещи Шарлотты. Туда переехал даже пес Плато, которого пастор купил уже после смерти дочери. Ее портрет, сделанный Ричмондом, висел над диваном в гостиной – по преданию, однажды он упал на голову мирно дремавшей там Мэри Анны, лишив ее на какое-то время сознания. В остальные дни она тщательно вытирала пыль с большой витрины, где под стеклом лежали первые издания романов Шарлотты и ее рукописи. На стене били часы, привезенные из пасторского дома, и красовалось ружье мистера Бронте, в шкафу хранились платья и перчатки Шарлотты. Педантичность Николлса пригодилась истории – теперь эти подлинные вещи украшают Музей Бронте в Хауорте.
После его смерти вдова начала распродавать реликвии и, кстати, передала несколько рисунков писательницы сыну ее издателя Джорджа Смита. Шарлотта еще не раз будет посылать щедрые подарки тем, кого никогда не видела.
