Константин Эже сам открыл ей дверь и пригласил пройти в сад – там уже начинали зацветать фруктовые деревья, и их нежно-розовые бутоны походили на кружево, окутывавшее серые каменные стены. Интересно, где же заветная l’allée defendue – запретная аллея, подумала она.
– А вот l’allée defendue больше нет, – он как будто прочел ее мысли. – Девочкам, ступившим на нее, кажется, грозило строгое наказание со стороны мадам, не так ли? Кусты подстригли и проредили, так что крышу из ветвей и листьев вы уже не увидите. И посадили там розы, они очень красивы, хотя еще и не зацвели.
– Вы читали “Городок”? Насколько я знаю, бельгийского издания не было.
– Нелегальную копию, мадам. Ее все здесь прочли, по-моему.
– И что вы скажете?
– Ничего. Давайте лучше я отвечу на те вопросы, которые вас интересуют.
Это тоже странно, подумала Гаскелл, мог бы похвалить роман хотя бы из вежливости. После подробного рассказа о пребывании Эмили и Шарлотты в пансионе, его методе преподавания и их успехах Константин вдруг замолчал и потом словно нехотя произнес:
– Пойдемте в дом, я кое-что вам покажу.
Конечно, он показал ей письма Шарлотты, адресованные ему лично. Мы не знаем, сколько их там было и как долго Гаскелл читала их, но знаем точно: она была потрясена. Выяснилось, что она совсем не знала ту, которую считала своей близкой подругой и о которой собиралась писать книгу. Шарлотта не скрывала своих пылких чувств – по отношению к кому? Своему учителю, иностранцу, мужу и отцу большого семейства. Теперь стала понятна ее глубочайшая депрессия тех лет. Но разве можно сказать об этом пастору Бронте и мистеру Николлсу? А читателям, у которых уже сложился трагический и героический образ религиозной страдалицы, покорно принимающей все удары судьбы?
– Благодарю вас, месье Эже. Полагаю, это настолько личные послания, что я не имею права не только использовать фрагменты, но даже упоминать их. Даю вам слово, что никогда никому об этом не расскажу.
– Именно это я и хотел услышать от вас, мадам Гаскелл. Теперь мы спокойны, для нас, для семьи это важно. Если хотите, я провожу вас – поднимемся по лестнице к памятнику Бельяру и увидим Верхний город.
* * *
Осень 1869
Брюссель полнится слухами об отношениях месье Эже – Поля Эманюэля в “Городке” – и его знаменитой ученицы. На лекции, посвященной творчеству сестер Бронте, прямо говорится о том, как плохо обходились с Эмили и Шарлоттой в пансионе. Ее слушает дочь Зоэ и Константина Луиза – она возвращается домой в слезах. Масла в огонь добавляют откровения некоего Томаса Вествуда, служащего Англо-Бельгийской железнодорожной компании: его жена и ее кузина учились у супругов Эже и хорошо знакомы с ними. Томас заявляет корреспонденту газеты, что “Городок” на самом деле правдивее, чем любая биография Шарлотты, и что Поль Эманюэль – это ее единственная настоящая любовь. Далее он добавляет, что месье Эже уже перестал скрывать историю своих отношений со знаменитой писательницей и поведал его родственнице “целую историю” о своем восхищении талантом Шарлотты, ее растущей страсти, их вынужденном расставании и ее письмах к нему. “Он все это рассказал, – добавляет Вествуд, – и, прошу меня простить, показал ее письма. Он, конечно, образчик иезуитства, но в то же время благородный и добросердечный человек”. В подтверждение своих слов железнодорожный служащий предъявил одно из devoirs Шарлотты, якобы подаренное его семье Константином. О том, как складывались дальнейшие отношения мистера Вествуда с семьей Эже, история умалчивает.
* * *
16 мая 1896
В брюссельском доме дочери Эже траур – все зеркала завешены черным, по углам стоят венки, присланные друзьями и соседями и не попавшие на кладбище Буафор. Десять дней тому назад умер отец, месье Константин Эже. Он пережил жену на шесть лет. На столе лежат две аккуратно наклеенные на белую бумагу газетные вырезки. Одна – пожелтевшая от времени, из брюссельской газеты Independance от 4 сентября 1886 года – это поздравление чете Эже по поводу золотой свадьбы: “Пятьдесят лет счастливого супружества, пятьдесят лет благородной и процветающей семьи и полвека подвижнической работы на ниве образования…” Увидев этот фрагмент, Луиза вспоминает, как во время того праздничного вечера взяла карандаш и решила сделать зарисовку виновников торжества – она была уже известной художницей и успешным пейзажистом – и вздрогнула, разглядев, как изменилось всегда красивое, с сияющей даже в зрелости кожей лицо матери. Она тогда подумала: нет, это не старость, это болезнь – и угадала: именно в то время начался недуг, четыре последующих года мучивший Зоэ и сведший ее наконец в могилу. Луиза подошла к столу и стала перечитывать другой текст – это был некролог отцу, напечатанный в субботу, 9 мая, на третий день после его смерти. “Месье Константин Эже был выдающимся человеком и исключительным Педагогом, чье имя уже давно стало синонимом преподавания как такового. Отец Эже – как мы его называли – был глубоко религиозен, обладал ясным умом и энциклопедическими познаниями в гуманитарных науках, к тому же, несмотря на свой азарт учителя, отличался исключительной скромностью…” Листок задрожал в руках Луизы: до самого последнего вздоха отец действительно сохранял поразительную для его возраста ясность сознания. Он успел всех их благословить.
В комнату вошел ее младший брат Поль. С юных лет он серьезно занимался биологией, и родители всегда гордились его научными успехами. Это ему Луиза назначила сегодня встречу – и сразу протянула большой конверт с какими-то бумагами.
– Поль, я хочу посоветоваться. Здесь лежат письма, которые мама передала мне перед смертью.
– Их переписка с отцом? И ты шесть лет ничего нам об этом не говорила?
– Вовсе нет. Это письма к отцу мадемуазель Шарлотты Бронте.
– А почему они были у мамы?
– Я не знаю. Она сказала, что они в ее шкатулке с украшениями и я должна их забрать. И больше ничего.
– Ты прочла?
– Да, еще тогда. Она была влюблена в него.
– Ну, это секрет Полишинеля. Кто об этом, прочитав “Городок”, не догадался? Но почему они были у мамы и почему порваны и сшиты?
– Я же сказала, что ничего не знаю. Поль, ты ученый, подумай: никого уже не осталось в живых. Это важный литературный документ, учитывая популярность романов Бронте.
– Дай мне прочесть…
Через четверть часа он тяжело вздохнул и произнес:
– Нет, спрячь их получше и не надо никому об этом говорить. Родители были бы недовольны.
* * *
29 июля 1913
В этот прекрасный летний день читатели лондонской The Times, неторопливо развернув газету за завтраком, были удивлены. В главных новостях Вторую Балканскую войну за раздел Македонии и Июльскую революцию в Китае потеснила… Шарлотта Бронте. Газета перепечатала четыре ее письма к некоему месье Эже, и обыватели, не скрывая изумления, читали интимные признания викторианской писательницы, закованной, как все полагали уже более полувека, в броню приличий и здравого смысла.
