Они вскоре появляются – в основном хвалебные, она сообщает Элен, что только за два дня получила семь рецензий, которые “заставили мое сердце преисполниться благодарностью к Тому, Кто в равной степени дарует страдания, работу и поводы для того и другого, – папа доволен тоже”. Писатель и философ Джордж Генри Льюис пишет в Leader: “В Страсти и Силе – этих благородных спутниках Гения – Каррер Белл не имеет соперников, кроме Жорж Санд”. Критики восхищаются мастерством в изображении характера обычной женщины, оригинальностью стиля, глубоким чувством. Джордж Элиот (тогда еще Мэри Эванс, помощник редактора в Westminster Revue, ее знаменитый роман “Мидлмарч” будет написан через двадцать лет): “Я только сейчас спустилась с небес на землю: читала „Городок“, еще более прекрасную книгу, чем „Джейн Эйр“. Есть что-то сверхъестественное в ее силе”.
Удар, как это чаще всего и бывает, был нанесен со стороны тех, кого она считала друзьями и чьим мнение особенно дорожила. Сначала вежливо-холодный отклик издателя Джорджа Смита: он вообще умудрился сначала просто прислать ей чек за работу без единого слова, что повергло ее в отчаяние, за которым последовала нервная переписка с его извинениями. Позже он признавался Элен Насси: “Что-то в третьем томе буквально застревало у меня в горле” – возможно, беспощадная правда в изображении поверхностного характера доктора Джона Бреттона, как и предполагала Шарлотта. Так или иначе, Смит явно не принадлежал к тем, кто восхищался романом. Об известной “грубости” в произведениях Каррера Белла Элизабет Гаскелл писала даже в своей книге после смерти автора, тоже не сказав там по сути ни одного доброго слова в адрес этой книги. Зато пыталась “оправдать” резкость ее письма: “Жизненные обстоятельства вынуждали Шарлотту, так сказать, коснуться грязи, и оттого ее руки оказались на какой-то миг замараны” (здесь Гаскелл имела в виду прежде всего судьбу Патрика Бренуэлла). Увы, привычка изображать жизнь такой, какой она была, а не такой, какой она должна была быть, в то время еще явно не укоренилась.
Но больше всего Шарлотту обидел отклик Харриет Мартино в Daily News. Это была писательница, чьи книги она брала с собой в Брюссель, чьей самостоятельностью восхищалась и у кого с удовольствием гостила в Эмблсайде. Теперь Мартино обвиняла ее в том, что все женские персонажи в романе стремятся только к одному – к любви, в то время как в жизни современной женщины есть более важные проблемы. Шарлотта писала: “Я знаю, что такое любовь в моем понимании: если мужчина или женщина стыдятся этого чувства, тогда нет на земле ничего правильного, благородного, верного, справедливого и бескорыстного…” Она здесь словно Раневская в “Вишневом саде” – та говорит Пете, что невозможно быть “выше любви”: “А я вот, должно быть, ниже любви”. Атеистка Мартино рассматривала женскую любовь прежде всего как стремление к удовлетворению сексуальных потребностей, более широкое понимание было ей недоступно.
Поразительно, что точно так же описал стремления автора и героини не кто-нибудь, а Уильям Теккерей, в целом оценивший этот роман исключительно высоко. Есть его письмо одной из своих американских знакомых – слава богу, что Шарлотта никогда не читала эти строки! “Бедная женщина, обладающая талантом. Страстное, маленькое, жадное до жизни, храброе, трепетное, некрасивое создание. Читая ее роман, я догадываюсь, как она живет, и понимаю, что больше славы и других земных или небесных сокровищ она хотела бы, чтобы какой-нибудь Томкинс любил ее, а она любила его. Но дело в том, что это крошечное создание ну нисколько не красиво, что ей тридцать лет, что она погребена в деревне и чахнет от тоски, а никакого Томкинса и не предвидится”
[39]. В те времена ничего не знали о сексизме – но вот он, в чистом виде. Интересно, что подумал Теккерей, когда узнал, что Шарлотта все-таки нашла своего Томкинса – и тут же умерла. Скорее всего, ничего, кроме фатальных обстоятельств, он в этом не увидел.
Любовь для автора “Городка” давно уже перестала быть удовлетворением эгоистических потребностей, а может, никогда такой и не была. Она трезво смотрела на порядок вещей: “Я прихожу к выводу, что это часть Божьего замысла – страдать кому-то в течение всей своей жизни, и боюсь, что я определенно в их числе”. Можно сопротивляться обстоятельствам, но нельзя – Провидению, неслучайно в финале романа появляется Джаггернаут – индийское божество, воплощающее неумолимый рок. Хотя всегда есть возможность чувствовать свободу внутри себя. Именно это и дала ей любовь, и здесь ей очень повезло: мужчины готовы озолотить женщину и даже умереть ради нее, но многие ли способны сделать ее свободной? В Брюсселе она была несчастна, в “Городке” – счастлива.
По отношению к внешним обстоятельствам такая свобода предполагала терпение и покорность. Отказ от побега, от воли, от Парижа, наконец, который снился ей по ночам, от возможности любви. В одном из неотправленных писем Константину были такие слова: “Нас всех куда-то тянет. Притяжение – основа мироздания: Землю притягивает Солнце, Человека – власть и наслаждения, новые земли и новые строки, а меня тянет к Вам. И я как те гуси, которые весной пролетают над Хауортом, – повинуясь инстинкту, они улетают из теплых краев на север, через моря и океаны, – так и я стремлюсь к Вам. Это преступно, неразрешенно и непрощаемо, но все это – то же, что для гусей: есть на море шторм или нет, погибнут они в бурю или спасутся – какая разница, ведь главное – лететь, чувствуя ветер и солнце на крыльях, ощущая, как кружится голова, когда посмотришь вниз, как стремительно там все исчезает и остается позади, лететь – и чем дальше, тем упоительнее и счастливее…” Она написала роман и отпустила свою любовь, будто та снялась с якоря и отправилась в самостоятельное плавание по океану жизни. И никто, в том числе и она сама, не знал, что вместе с этим она заканчивала свою жизнь. Так решили небеса: вслед за якорем оборвалась нить, удерживающая ее на земле. Все-таки Шарлотта Бронте была по-настоящему романтической героиней.
Эпилог
Май 1856
Элизабет Гаскелл стоит перед входом в длинное двухэтажное здание – это пансион мадам Эже в Брюсселе на рю Изабель. Сердце у нее колотится, и она даже не в состоянии осмотреться и увидеть длинный ряд светлых невысоких домов, образующих довольно широкую улицу. Это потом она напишет, что старинные живописные здания напомнили ей “странноприимные дома, которые и сейчас можно увидеть в маленьких английских городах”. Англичане смотрят на все вокруг глазами жителя метрополии и не могут отделаться от этой привычки. Сейчас она думает только о том, как пройдет встреча с месье Эже: он любезно согласился ее принять, в то время как мадам Эже ответила решительным отказом. Как это странно, думает Гаскелл, ведь не может же владелица пансиона не знать, что у нее училась и работала в свое время женщина, ставшая знаменитой писательницей. И как это нелюбезно с ее стороны – в Англии подобного не могло бы произойти.
Миссис Гаскелл приехала не просто так: она получила согласие пастора Бронте на написание книги о Шарлотте. Эту идею поддержала Элен Насси, что было очень важно: ведь у нее хранилось более пятисот писем от подруги. Категорически возражал только муж покойной, мистер Артур Николлс. В июле, спустя три месяца после смерти Шарлотты, Гаскелл посетила Хауорт и много сил потратила на то, чтобы убедить Артура согласиться. Когда он принес в гостиную небольшую связку писем жены, то оба – он и мистер Бронте – не могли сдержать слез. Николлс заявил, что хочет уничтожить все бумаги, оставшиеся от Шарлотты, и только пастору удалось уговорить его не делать этого. Гаскелл тогда впервые увидела мужа мисс Бронте – на свадьбе ее, как мы знаем, не было – и впечатление оказалось сложным. Однако свой долг она видела в том, чтобы создать в своей книге безупречный портрет Николлса и постараться убедить всех в его абсолютном семейном счастье, хотя и очень недолгом. Это были истинно викторианские недоговоренность и умолчание.
