Ключом к пониманию “Городка” может стать отрывок из письма Уильяма Теккерея своей приятельнице Мэри Холмс. Летом 1851-го – как раз в это время Шарлотта начала писать роман! – мисс Бронте побывала в Лондоне и посетила лекции Теккерея, которые писатель давал лондонской знати и интеллектуалам в том числе для того, чтобы заработать на приданое своим дочерям. К тому времени Шарлотта была уже автором вызвавшего небывалый читательский интерес по обе стороны океана романа “Джейн Эйр”. Знакомство со знаменитым писателем вышло бурным и напряженным (со стороны нашей героини, конечно), и вот Теккерей пересылает ее письмо другу (оставим за скобками благородство такого поступка) со следующим комментарием: “Вы видите из письма Джейн Эйр, почему мы с ней не можем стать близкими друзьями? У нас была переписка – небольшая, и встреча, весьма горячая с ее стороны. Но в этой маленькой женщине бушует яростный огонь, он изнутри выжигает ее сердце, которое не подходит мне. У нее была своя история и свое большое горе, что не отпускает ее и является плохим попутчиком”.
В том июне она не только познакомилась с Теккереем, но и посетила Хрустальный дворец на Всемирной выставке в Лондоне, увидела в театре великую Рашель и… почти перестала питать иллюзии в отношении Джорджа Смита. Надо ли говорить, что и к Хрустальному дворцу – чуду из стекла и металла, выстроенному на территории Гайд-парка, и к игре великой французской артистки Шарлотта отнеслась весьма критически. Она и с Теккереем умудрилась чуть ли не поругаться. Ее мизантропическое настроение наверняка способствовало тому, что роман “Городок” писался тяжело, медленно, – она признавалась, что работает всего лишь час в день. Но были для того и объективные причины.
Осень и наступившая неожиданно, как это всегда бывало в Хауорте, холодная зима сопровождались депрессией и тяжкими головными болями, от которых домашний врач мистер Раддок лечил ее популярными в то время “голубыми пилюлями”, содержащими ртуть. К ужасу отца, она чуть не умерла от ртутного отравления – у нее распух язык, и за день она могла проглотить только пару ложек жидкости – но сама распознала симптомы болезни и решительно отказалась от лекарства. Следующей весной, когда пациентка задумала поехать в более теплую часть Англии, доктор Раддок настаивал на том, что “бодрящий север” ей полезнее. В ту эпоху часто выживали вопреки, а не благодаря медицинским советам.
В декабре умер Киппер – любимая собака Эмили, последняя живая ниточка, связывающая семью с умершей. Его закопали в саду рядом с домом. Оставалась еще толстая кудрявая Флосси, собака Энн: потеряв компаньона, она впала в апатию и целыми днями лежала в углу. Шарлотта как могла пыталась бороться с унынием: пригласила погостить в Хауорт Элен и заказала малиновые шторы в столовую, служившую в том числе гостиной: это были первые шторы на окнах пасторского дома. Увы, они оказались дешевой подделкой, произведенной на местной ткацкой фабрике в Китли из шодди (искусственная шерсть, получаемая путем переработки шерстяных обрезков, старого платья и изношенных войлочных изделий. – Н. А.), и их яркий цвет скоро стал раздражать хозяйку. В каком-то смысле вся ее внешняя жизнь напоминала тогда шодди.
В апреле 1852 года Шарлотта писала Летиции Уилрайт: “Мое одиночество усугубляется другими несчастьями. Бессонница – я лежу без сна ночь за ночью, – слабость и невозможность чем-либо заняться – я сижу в кресле день за днем, и одни лишь печальные воспоминания составляют мне компанию. Эти моменты я никогда не забуду, но Бог посылает их, и, должно быть, не просто так”.
Наконец в конце мая она решает поехать в Файли – крошечный городок на морском побережье все в том же Скарборо, где умерла Энн. Элен просит ее не делать этого: воспоминания слишком тяжелы. Она не слушает подругу, хотя в этот раз выбирает другое место для проживания – двухэтажный Клиф-хаус, сохранившийся по сию пору. В том тяжком 1849-м, когда 30 мая Энн похоронили в Скарборо на кладбище при церкви Святой Марии, Шарлотта и Элен спустя неделю после прощания молча прошли пешком десять миль по побережью, в Файли. И вот теперь она живет здесь одна до конца июня, даже окунается в воду в специально обустроенной купальне, хотя море еще холодное. Но главное – гуляет по нескольку часов в день, любуется волнами, заливающими берег белоснежной пеной, и вспоминает, вспоминает… Здесь сделаем небольшое отступление. В еще одном великом романе, хотя уже и другого века – я имею в виду роман Антонии Байетт “Обладать”, – героиня тоже бродит по побережью Скарборо в поисках следов своего кумира, вымышленного знаменитого поэта викторианской эпохи Рандольфа Генри Падуба. Он был здесь примерно тогда же, что и Шарлотта. “Женщинами подмечено, что героини литературных произведений нередко испытывают острейшее наслаждение, пребывая в одиночестве в тайных местностях, укрытых от постороннего взгляда, – пишет Байетт. – По моему скромному убеждению, сюда следует добавить уединенную прогулку по морскому берегу, где волны одна за другой накатывают на песок, давая ощутить их сокровенную связь с последовательно-содрогательными волнами наслаждения при женском оргазме. Есть некое морскоесоленое-волнообразное женское начало…” (“Обладать”, глава 13). Интересно, что далее писательница говорит именно о Шарлотте Бронте! По неведомой нам ассоциации она вспоминает ее первую встречу с морем все в том же Файли, когда ее спутницы, уловив состояние Шарлотты, отдалились и спокойно ожидали в стороне, пока та, трепещущая всем телом, с краскою на лице, с глазами, полными слез, не присоединилась к ним, чтобы продолжить прогулку. И хотя о женском оргазме во времена Шарлотты никто и помыслить не мог, ее романы как раз и были страстным протестом против той смирительной рубашки ханжеских норм и сексуальных запретов, которую пытались надеть на женщин викторианской эпохи. И чем сильнее были ограничения, тем отчаяннее протест. У “холодной” Люси Сноу он выражался в поразительно свободном и критическом восприятии действительности, шокировавшем окружающих. Такое же было и у самой Шарлотты. Так или иначе, именно Файли, где сегодня на стене Клиф-хауса красуется памятный знак в честь того ее визита, сыграл исключительно важную роль в создании “Городка”. Как будто само море – источник вечной жизни – дало автору некий важный импульс, и работа закипела: роман в основном был написан в августе–октябре 1852 года. 30 октября первые два тома уже отосланы мистеру Джорджу Смиту. Она так нервничает и так не уверена в успехе, что просит напечатать книгу “анонимно”, если только это не повредит финансовым интересам издательства.
У тех, кто хорошо знаком с брюссельским периодом жизни Шарлотты Бронте, не возникает сомнений в том, что “Городок” стал почти зеркальным отражением если не внешней канвы, то сути тех драматических событий, что разворачивались в пансионе мадам Эже. Главная коллизия романа – борьба за учителя литературы месье Поля Эманюэля между владелицей пансиона для девочек Модестой Бек и католическим священником Силасом с одной стороны и скромной молчаливой учительницей, англичанкой и протестанткой Люси Сноу с другой. Симпатия между Полем и Люси возникает не сразу, исподволь, но когда огонь разгорается, то и мадам Бек, сама имеющая на него виды, и ханжа и святоша Силас, и родственница Поля мадам Уолревенс переходят в наступление и делают все, чтобы разорвать эту связь. В конце концов они отсылают героя в далекую Гваделупу на три года ради исполнения семейного долга (а на самом деле для преумножения семейных вест-индских богатств). И хотя формально ситуация в Брюсселе была совершенно иной, это именно Зоэ “не отходила от меня, не спускала с меня глаз, она дышала прямо мне в шею, и у меня от этого бежали по коже мурашки, она ужасно раздражала меня”. И это Шарлотта говорила ей (мысленно, конечно): “Мадам, вы сластолюбивы. При всей вашей безмятежности, важности и спокойствии – вы сластолюбивы, как никто… В вашей руке холод и яд. Вы отравляете и морозите сразу”. И это Константин настоял когда-то на решительном объяснении, выгнав посторонних, включая директрису (в действительности – жену). Да и сам стиль отношений уже открывшихся друг другу Люси и Поля, когда один нежный жест заменяет тысячу слов и объятий, Шарлотте не надо было выдумывать – она запомнила эти жесты на всю жизнь и то и дело перебирала их в памяти, как нищий перебирает и разглядывает, не веря своему счастью, брошенные ему монетки. В романе учитель уезжает навсегда – и Люси это знает, – но перед отъездом помогает ей открыть собственную школу. На самом деле ни Шарлотте, ни Люси Сноу не были нужны никакие школы в мире: любовь, творчество и свобода – вот к чему они стремились. Но надо было выживать, и тут скучный призрак собственного пансиона, так долго витавший над Хауортом, опять пригодился.
