Конечно, в этом браке наверняка были для нее и приятные моменты. Оба наслаждались океаном во время свадебного путешествия. Оба веселились, когда обещанная роскошная гостиница на море в Килки оказалась грязным маленьким домиком. И первое время она не без удовольствия исполняла роль замужней хозяйки прихода. Когда бы она взбунтовалась и взбунтовалась ли бы вообще, мы никогда не узнаем – все изменила ее беременность.
Судя по всему, узнала она об этом в конце декабря, потому что написала Элен, что за последние три дня более почувствовала себя замужней, чем за все предыдущее время. Эта новость даже примирила отца и Артура – они больше не обменивались колкостями и не разговаривали за обедом, не смотря друг на друга. Хотя в глазах отца она читала смертельную тревогу. И мистер Бронте, и Элен противились ее браку не из-за одной только ревности: они не могли не понимать, что физиологическая его сторона для тридцативосьмилетней, ослабленной многочисленными болезнями девственницы очень опасна. Так и вышло: сразу после Нового года Шарлотта слегла и больше уже не вставала. Сначала были просто тошнота, слабость, лихорадка и потеря аппетита, что все, в том числе и доктора, списывали на беременность. Но в марте началась кровавая рвота, и один вид пищи вызывал у нее отвращение. Элен рвалась к ней, но и в январе, и в феврале получала от мистера Николлса вежливые извещения, что в связи с болезнью Шарлотты ни ее визит, ни даже письма невозможны. Муж преданно ухаживал за ней, но по-прежнему не хотел ни с кем делить. Потом он напишет Элен, что только последние несколько дней перед ее смертью вызывали серьезные опасения за жизнь Шарлотты – неправда! Есть письмо пастора Бронте от 3 февраля 1855 года, адресованное доктору Джеймсу Шаттлуорсу, где отец уже описывает положение дочери как отчаянное.
За две недели до смерти Шарлотта, с трудом удерживая в руке карандаш, послала весточку своей брюссельской подруге Летиции Уилрайт – зачем-то опять повторяя, что не может оставить отца. А может быть, имела в виду уже другую, вечную разлуку. Так или иначе, это письмо стало последней ниточкой в ее жизни, связанной с Бельгией и Брюсселем. Хотя теперь все это было уже неважно, как и ее брак: в ночь на 31 марта Шарлотта Бронте, находясь в полном сознании, умерла “от истощения”. О чем она думала, кого вспоминала перед смертью? Теперь этого уже никто не узнает. Близкие опасались не напрасно: ее убила беременность, hyperemesis gravidarum – патологическое состояние, относимое к раннему токсикозу. Плюс хронический бронхит (или туберкулез?) и еще целый букет заболеваний. Но это внешняя причина. Можно сказать и по-другому – ее убила жизнь без свободы, без творчества и без любви. Для романтических личностей, какой была она сама и все ее любимые героини, это смертельно.
* * *
…Ранним воскресным утром 31 марта 1855 года вновь громко зазвонили колокола Хауортской церкви. На этот раз они извещали местных жителей о кончине миссис Артур Белл Николлс, урожденной Шарлотты Бронте. Элен примчалась в Хауорт утром того же дня: все уже было кончено. Пастор письменно (потому что он не мог никого видеть) попросил ее остаться до похорон, назначенных на среду. Четыре дня перед погребением Элен Насси провела в доме вместе с двумя осиротевшими мужчинами (один бог знает, о чем они говорили и какими глазами смотрели друг на друга!) и уехала через час после церемонии. Больше в Хауорт она никогда не приезжала и с родственниками Шарлотты не встречалась.
Глава 16
Как Брюссель стал “Городком”
Одиночество! Зовам далеким не верь И крепко держи золотую дверь, Там, за нею, желаний ад
[38].
Р. М. Рильке. Одиночество
Свой лучший роман – а я настаиваю на этом вслед за Теккереем и Джордж Элиот – Шарлотта Бронте назвала французским словом Villette. Не Ville – город, а именно Villette – пригород, городской район, или, как обозначили его русские переводчики, “городок”. Чего здесь больше, в этом уменьшительно-ласкательном суффиксе, – нежности и тепла или насмешки и горечи? Это одна из многочисленных загадок ее великого романа, недочитанного, недооцененного, особенно в России.
И я догадываюсь почему. Читатели, в особенности читательницы – а родоначальницы женской прозы обращались преимущественно к ним, – не любят печальных финалов. Это прекрасно знала умная и ироничная Джейн Остин, вот уже третий век заманивая всех, от дам в кринолинах до девочек с айфонами, звоном свадебных колоколов в конце каждого своего романа. Бессчетное количество экранизаций “Джейн Эйр” вызвано среди прочего и тем обстоятельством, что после всех страданий героиня была вознаграждена соединением с любимым, хотя бы и ослепшим, и даже родила от него сына. Сгори Рочестер в пожаре Торнфилд-холла, судьба безутешной добродетельной Джейн вряд ли интересовала бы столь многих. Все мечтают о счастье, все надеются на него, и даже суровый пастор Бронте, прочитав первый вариант “Городка”, попросил дочь изменить финал на более благополучный. Она его не послушалась, но написала новые страницы, полные иносказания и недоговоренности, отчего сердце читателя щемит еще больше. И в самом деле: “Кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива? – заявил однажды своей молодой жене Осип Мандельштам. – На свете есть много прекрасного, кроме счастья”.
История Люси Сноу – а рассказ ведется от первого лица – не изобилует бурными событиями и мелодраматическими поворотами, всем тем, что теперь называют action, она сдержанна, подспудна и причудливо соединяет фантастический мир и реальный поток жизни. Драмы там прячутся за обыденностью, в которой герои зарабатывают себе на пропитание, завтракают и обедают, общаются с родственниками и друзьями, о чем-то мечтают, чего-то боятся – словом, ведут себя как все. И даже влюбляются редко. Но роман полон потаенного смысла, начиная с имени героини: “Люси” в переводе с латыни означает “свет”, “Сноу” – с английского “снег”. Шарлота писала: “Холодное имя (Люси Сноу), должно быть, с одной стороны воплощает принцип lucus a non lucendo (пример нелепой этимологии, который впервые использован в „Обучении оратора“ Квинтилиана и с тех пор употребляется для обозначения противоположного действительности названия. – Н. А.), а с другой – означает внешнюю холодность героини, которая нужна ей, чтобы примириться с обстоятельствами жизни”. И еще: подробно описывая будничную реальность, автор многое недоговаривает, оставляет смутным, туманным, пробуждая тем самым воображение самих читателей. Шарлотта здесь стоит у истоков импрессионизма и символизма в мировой литературе, не иначе. Мы, например, даже не знаем точно, сирота ли Люси Сноу, хотя, скорее всего, сирота. Когда она ребенком покидает гостеприимный дом своей крестной в Бреттоне, о дальнейших событиях автор пишет так: “Пусть читатель воображает, что моя жизнь в течение последующих восьми лет походила на сонное покачивание парусника в тихой гавани при безветренной погоде… Но в самом деле все случилось по-иному! Я, должно быть, упала за борт, или же в конце концов мое судно пошло ко дну… я знаю, что была буря, которая длилась не один час и не один день. Много дней прошло без солнца и ночей – без звезд. Собственными руками сбрасывали мы груз с нашего судна, над нами бесновался ураган, не оставалось надежды на спасение. В конце концов корабль затонул, экипаж погиб”. И дальше сразу идет скучнейшее реалистическое описание пребывания Люси у мисс Марчмонт в качестве компаньонки и сиделки: традиционные романтические образы Шарлотта словно опускает с небес на землю, вдребезги разбивает о прозу жизни. Мешает стили и понятия не хуже постмодернистов. И совсем уж не будет ничего романтического в описании жизни Люси в пансионе мадам Бек и ее отношениях сначала с доктором Джоном, а потом – с учителем литературы Полем Эманюэлем. Кстати, то обстоятельство, что первые умозрительны и мертвы, а вторые – драматичны и полны жизни, яснее ясного говорит о том, что на самом деле она испытывала к Джорджу Смиту и Константину Эже, которые послужили прототипами этих героев. А уж полнокровный, сложный и по-своему притягательный образ мадам Бек – вообще один из самых запоминающихся во всей литературе той эпохи, ничуть не менее яркий, чем Бекки Шарп Теккерея, Моби Дик Мелвилла или Эмма Бовари Флобера (все, кстати, появились в 1840–1850-е годы). Хотя, по сути, он имел мало общего с реальной мадам Зоэ Эже, вдохновившей Шарлотту на его создание. Тут уж она дала волю воображению – и клокотавшей в ней до сих пор ревности.
