Но Артур не думал сдаваться: вопреки всем ожиданиям этот скучный викарий повел себя как пылкий влюбленный. Он оповестил о своем несчастье весь Хауорт: все знали, что он не может ни есть, ни пить. Что он болен и почти умирает. Нельзя сказать, что местные обитатели ему безоговорочно сочувствовали: служанка Марта Браун его терпеть не могла, а церковный сторож, в доме которого он, кстати говоря, жил, грозился его подстрелить. Тем временем Артур написал пастору Бронте письмо с просьбой об отставке, тот пообещал согласиться, если его помощник даст клятвенное обещание больше никогда не видеть Шарлотту. Николлс такого обещания не дал. Саму Шарлотту гораздо больше занимало в то время, как публика и критики примут ее новый роман, но Николлса ей было жалко. Этот грузный Ромео действительно страдал, как ей казалось, и из-за кого? Из-за нее, Шарлотты!
Николлс подал прошение о том, чтобы поехать миссионером в Австралию, бывшую тогда английской колонией (“Вся добыча австралийских золотоискателей не сделает его и его жену счастливыми!” – писал в ярости Шарлотте отец), но в итоге не поехал, сославшись на нездоровье. Над ним посмеивались. 27 мая он покинул Хауорт, найдя место неподалеку, в Кирк-Смитон. Ему в знак благодарности подарили золотые часы, Патрик Бронте, конечно, на прощании отсутствовал, зато Шарлотту Николлс дождался у ворот – и “рыдал так, как не рыдают и женщины”, сообщала она Элен. Она искренне надеялась, что теперь уже эта история закончилась.
Но далее опять следуют письма! Поистине они играют в судьбе Шарлотты Бронте особую роль. Только теперь письмами атакуют ее и от нее исступленно ждут хотя бы полслова. Сердце ее не выдержало – на шестое по счету письмо она все-таки отвечает. Завязалась тайная переписка, и не было, увы, мадам Эже, чтобы сохранить эти письма для потомков, они пропали. Кто знает, может, их уничтожила в порыве ревности вторая жена мистера Николлса Мэри-Анна, с которой он благополучно дожил до старости. Или он сам их сжег, не желая оставлять свидетельств холодности Шарлотты и ее нежелания становиться его женой? В любом случае все зависело от него: ведь именно он стал со временем единственным распорядителем всего ее литературного наследства.
В следующем январе состоялся еще один разговор Шарлотты с отцом.
– Папа, я не молода, я никогда не была хорошенькой, а сейчас просто уродлива. После твоей смерти я получу 300 фунтов помимо того, что заработаю сама, – ты думаешь, много есть мужчин, которые годами готовы добиваться моей руки?
– Ты что, хочешь выйти за викария?
– Да, если я вообще когда-нибудь выйду замуж, я выйду за младшего священника. И не просто викария, а за твоего викария. Который должен будет жить в нашем доме, потому что я не могу оставить тебя.
– Никогда. Никогда я не потерплю другого мужчину в своем доме.
Неделю после этого он с ней не разговаривал, от нервного напряжения Шарлотта заболела, и тогда старая Табби вошла в его кабинет, где он сидел один и глядел перед собой невидящими глазами, и громко произнесла:
– Вы что, мистер Бронте, хотите убить свое последнее дитя?
Шарлотта в этой истории оказалась заложницей двух мужских воль и нашла, как ей казалось, правильное решение. Условием ее брака стало обещание Николлса жить в Хауорте и ухаживать за ее отцом в том случае, если он переживет ее. Никто только не знал, что самые мучительные сражения за это решение она вела не с отцом, а с собой.
На формальное согласие пастора повлияло и то обстоятельство, что миссис Гаскелл – через своего друга Ричарда Милнза, поэта, члена парламента от Йоркшира – добилась улучшения материального положения мистера Николлса, которое, как она писала Милнзу, было единственным препятствием для счастья Шарлотты. 18 апреля Шарлотта сообщает Гаскелл, что помолвлена, и тут же добавляет: “Было много… (далее она употребляет слово reluctance – у него несколько значений: „нежелание“, „неохота“, „отвращение“ – Н. А.), и много трудностей надо было преодолеть. Я не могу отрицать, что боролась сама с собой, и я не уверена, что победила этого внутреннего противника”. Но еще более красноречиво ее письмо Джорджу Смиту, тепло поздравившему ее с помолвкой, от 25 апреля 1854 года. Тон этого письма не оставляет сомнений: она прощается и с ним, и со своей писательской карьерой. Пожалуй, оно самое откровенное и горькое из всех, отправленных ею той весной: “Тревога и Страх закрывают передо мной Надежду, и я едва различаю ее в той тени, что они отбрасывают”.
Есть еще одно интересное свидетельство того, что Шарлотта не питала иллюзий по поводу своего замужества. С помощью брата Мэри Джо Тейлора (его потом не позвали на свадьбу) 24 мая был подписан договор, согласно которому мистеру Николлсу запрещалось пользоваться ее личными средствами, жива она или умерла. В случае ее смерти все должно было достаться детям или внукам. Вряд ли такое решение пришлось ему по душе.
Этот документ во многом опровергает версию о том, что Шарлотта, предчувствуя свою скорую кончину, вышла замуж ради отца. Нет, она хотела жить! И хотела ступить на новую, абсолютно неведомую ей территорию жизни, именуемую браком, – азарт и интерес писателя, художника тоже подталкивал ее. Но даже она, наверное, не до конца понимала, что все ее права как человека и как жены заканчиваются на пороге церкви – дальше, согласно Священному Писанию, муж становился ее хозяином и властелином.
Артур Николлс был порядочным, добросовестным и очень простым человеком, бесконечно далеким от литературы и всех творческих устремлений жены. Их молчаливое соглашение подразумевало его возвращение в Хауорт и продолжение службы под началом пастора Бронте, к которому Артур по определению не мог питать добрых чувств, и превращение Каррера Белла в домоправительницу и мать семейства. Он сразу же постарался ограничить ее общение с теми, кто мог этому помешать. Первой оказалась Элен Насси.
Еще до свадьбы, когда Шарлотта делала мучительный выбор, она страшно тосковала по подруге, Нелл была нужна ей, но Артур “топнул ногой и сказал, что сейчас – то единственное время, когда он не хочет тебя видеть”, – простодушно рассказывала она Элен позже. Надо ли удивляться тому, что после смерти Шарлотты Элен называла ее мужа убийцей.
Тем не менее уже в день свадьбы, как только молодые прибыли в уэльский Конвей на пути в Ирландию, Шарлотта пишет Элен нежное письмо, где сообщает в том числе о жестокой простуде, мучающей ее, и просит сразу же ответить – уже на почту Бангора, ирландского городка на побережье. Такое начало медового месяца позволило некоторым исследователям делать предположения об особом характере отношений между подругами, но, полагаю, Шарлотте просто было страшно и одиноко. Забегая вперед, скажем, что мистер Николлс уже скоро начнет подвергать строгой цензуре все письма жены: он просил, чтобы она читала их ему вслух, перед тем как отправить. От Элен он потребовал письменного обещания (!) сжигать все письма Шарлотты сразу же по получении оных. Шарлотта покорно попросила об этом подругу в письме 31 октября, и та отправила послание ее супругу: “Мой дорогой мистер Николлс, так как вам представляется, что женские письма необходимо сжигать, я даю вам обещание уничтожать все послания Шарлотты, если вы, в свою очередь, пообещаете мне не вмешиваться в наше общение”. До этого, в августе, Шарлотта была с ней более откровенна и написала сразу по возвращении в Хауорт: “У меня ни минутки свободного времени, моя жизнь действительно очень изменилась… По мере того как растет мой опыт супружества, я понимаю, что брак стремится лишить тебя твоей сущности, вытащить ее из тебя – и очень далеко от того, что ты есть на самом деле”. После полученного обещания уничтожать их переписку видеться с Элен ей все равно было запрещено: на костре ревности ее сначала медленно поджаривал отец, а теперь к нему присоединился и муж.
