Вернувшись из Скарборо в осиротевший дом, где собаки шумно радовались ей и не отходили от двери, надеясь, что вслед за Шарлоттой появятся и другие члены семьи, она писала Элен: “Не знаю, как пройдет моя жизнь, но я верю в Того, Кто до сих пор хранил меня. Одиночество можно принять и пережить легче, чем я думала прежде. Самое тяжелое испытание наступает, когда сгущаются сумерки и приближается ночь. В этот час мы обычно собирались в столовой и разговаривали. Теперь я сижу там одна молча и вспоминаю их последние дни, их страдания и то, что они говорили и делали, как выглядели во время смертельной болезни. Возможно, со временем все это будет для меня менее мучительно”. Она была и права, и неправа в этом предположении: острота боли действительно притупилась, но больше в ее жизни никогда уже не было близких, которые понимали бы ее с полуслова и с которыми можно было быть откровенными до конца. Молчаливый свидетель этих трагических событий – мистер Николлс – конечно, не мог не видеть, как мужественно Шарлотта переносила их, как заботилась об отце. Будучи глубоко религиозным человеком, он наверняка оценил это и укрепился в своей симпатии к дочери слабеющего день ото дня пастора.
Считается, что он был влюблен в Шарлотту с момента своего появления в Хауорте, – думаю, что это не так. Во всяком случае, открыл он свои чувства уже не безвестной старой деве, всегда ожидающей почтальона у самых дверей, а известной писательнице, с которой в Лондоне многие – в том числе Уильям Теккерей – хотели познакомиться и чьи романы горячо обсуждали. Жители Йоркшира гадали, кто из них послужил прототипом для того или иного персонажа, и викарий Николлс уже наверняка узнал мнение автора “Шерли” о своих собратьях.
Шарлотта тем временем снова вела переписку с человеком, который интересовал ее: это был издатель Джордж Смит. Именно ему, только что унаследовавшему от отца компанию Smith, Elder & Co, она в 1847 году отправила рукопись “Джейн Эйр”. Двадцатитрехлетний умный и красивый молодой человек (с него написан безупречный во всех отношениях доктор Бреттон из “Городка”), восемью годами моложе ее, вытянул в тот день счастливый билет. Он напечатал роман менее чем за два месяца. Вскоре Шарлотта вместе с Энн сама приехала к нему в Лондон, чтобы открыть тайну Каррера Белла (своего псевдонима). Смит был изумлен, увидев вместо автора-мужчины миниатюрную невзрачную молодую женщину. Позже он вспоминал: “Могло показаться странным, что обладание гением не избавляло ее от болезненности и излишней тревоги, которые сквозили во всем ее облике, впрочем, полагаю, она отдала бы весь свой гений и славу за то, чтобы быть красивой”. По счастью, Шарлотта никогда не прочла эти строки, как и другие, написанные им уже после ее смерти в ответ на вопрос биографа об их отношениях: “Нет, я никогда даже немного не был влюблен в Шарлотту Бронте… Правда в том, что я не могу любить женщину, которая не обладает очарованием или грацией, а у Шарлотты не было ни того ни другого. Она нравилась мне, и я восхищался ею – особенно когда она была в Йоркшире, а я в Лондоне. И я не настолько фат, чтобы предположить, что она была влюблена в меня. Правда, моя мать какое-то время тревожилась по этому поводу”.
Миссис Смит волновалась напрасно. Это была манера ее сына – дарить своим лучшим авторам подарки, приглашать их в свою ложу послушать оперу в Ковент-Гардене, устраивать для них званые обеды. Шарлотта четыре раза пользовалась гостеприимством семьи в Лондоне, ходила вместе с матерью и сестрами Смита на выставки, в музеи и за покупками. Она необычайно ценила свой карандашный портрет, сделанный Джорджем Ричмондом по заказу Смита, – говорили, что художник сильно приукрасил ее внешность. Возможно, она и правда мечтала о том, чтобы быть красивой, красивее, чем была на самом деле. И она очень старалась: купила для Лондона кружевной белый плащ, который великолепно смотрелся на черном – ее любимый цвет! – платье. О нет, она не заблуждалась насчет своей внешности. Похоже, ей с детства внушили мысль, что она очень некрасива, и как-то она призналась Элизабет Гаскелл, что, по ее мнению, если незнакомец посмотрит ей в лицо, то потом сразу старается отвести взгляд. Неизвестно, так ли было на самом деле, но то, что ей всегда не хватало уверенности в себе как в женщине, правда. Да и та же Гаскелл вспоминала, что, когда в 1851 году она познакомилась с Шарлоттой Бронте, у той уже недоставало многих зубов. Наверняка автор “Джейн Эйр” была искренне благодарна будущему мужу за то, что эти обстоятельства значили для него куда меньше, чем для Джорджа Смита.
Тем не менее дружба с издателем крепла: он прислал ей в Хауорт гравюру с портрета высоко чтимого ею Теккерея, она уверяла Элен в письме, что супруги могут быть счастливы в браке, несмотря на разницу в возрасте, – как вдруг разразилась гроза. До нее дошли слухи, что он помолвлен. Это подтвердила в своем послании миссис Смит. О реакции Шарлотты мы можем судить по письму корректору и рецензенту издательства Уильяму Смиту Уильямсу (он в свое время первым распознал ее талант и стал близким ее приятелем): она вежливо, но твердо просит больше не присылать ей книг вышеупомянутого издательства и возвращает уже имеющиеся. Мы не знаем, действительно ли Шарлотта связывала со Смитом какие-то надежды или понимала, что это невозможно, но поступила она тогда как обычная рассерженная и обиженная женщина. В феврале 1854 года Джордж Смит женился на хорошенькой и состоятельной дочери виноторговца Элизабет Блекуэй, а через три месяца Шарлотта приняла предложение Николлса. Ждал он этого два с лишним года.
Она закончила “Городок” 20 ноября 1852-го. Когда еще шла работа над романом, в одном из писем Смит иезуитски поинтересовался: почему бы героине романа Люси Сноу не выйти замуж за доктора Бреттона? Шарлота ответила честно, как в воду глядела: потому что он слишком хорош для нее и наверняка женится на более молодой и красивой. И добавила: “Если Люси и выйдет за кого-нибудь, то это должен быть профессор, человек, в котором больше того, что нуждается в извинении и снисходительности”. Конечно, она имела в виду Константина, с которого написан Поль Эманюэль. Но в жизни ей пришлось принять и простить недостатки другого человека – будущего мужа.
Первый раз он объяснился 13 декабря 1852-го. Будто почувствовал, что главный ее роман уже закончен и можно действовать. Подробное описание этого события есть в письме Шарлотты к Элен, поэтому мы точно знаем, как было дело. После обычного вечернего чая она вышла из столовой, оставив мистера Николлса беседовать с отцом в его кабинете, как это было заведено. Вскоре услышала, как открылась дверь кабинета, – но звука входной двери не последовало. Она вспомнила взгляды, которые он бросал на нее в последнее время, и все поняла. “Он вошел и остановился передо мной. Ты можешь догадаться, что он сказал, но то, как это было сказано, – тебе тяжело даже вообразить, – я не смогу забыть. Его трясло с ног до головы, он был смертельно бледен, говорил медленно, но страстно – я первый раз поняла, чего стоит мужчине признаться, если он не уверен в ответе”. Да, этот громадный человек в костюме из двойного твида, эта ходячая статуя, как она его воспринимала, сейчас едва не лишился чувств у ее ног. Ну или ей так показалось. Она обещала дать ответ на другой день и пошла к отцу. Почему не сразу отказала? Потому что не хотела ранить и была уверена в том, что пастор придет в ярость. Так и произошло: он кричал, вены на его висках надулись, глаза покраснели от ярости. Мистер Николлс получил на другой день решительный и бесповоротный отказ. Уже 5 января Шарлотта уехала в Лидс, а потом в Лондон до февраля.
