Ирландец, как и сам Патрик Бронте, мистер Николлс появился в Хауорте еще в мае 1845 года. Как мы помним, все мысли Шарлотты были тогда в Брюсселе, и новый двадцатисемилетний, двумя годами моложе ее, викарий, помогающий отцу, не вызвал у нее решительно никакого интереса. Тогда же в июне в письме к Элен она дала убийственно ироничную характеристику всем младшим священникам как классу: “У меня нет ни малейшего желания знакомиться с вашим новым викарием – я думаю, он точно такой же, как и все остальные, кого мне приходилось видеть, – они представляются мне своекорыстной и пустой расой. …У нас сейчас три таких в хауортском приходе, и видит бог, ни один не лучше другого”. Дальше идет описание смешной сцены, как все трое неожиданно явились к ней на чай. Потом похожим эпизодом она начнет свой роман “Шерли” – и шокирует викторианское общество “грубостью”. Это обстоятельство автор тогда легко пережила, но в браке ей пришлось столкнуться с тем, что ее собственный муж резко осудил такое изображение младших священников, да и многое другое в этом романе. До свадьбы, понятно, он об этом и не заикался.
А вот ее суждение непосредственно о будущем муже. В октябре 1847-го она сообщила Элен: “Мистер Николлс как раз вернулся (он проводил отпуск в Ирландии), и я даже ради спасения своей жизни не могу разглядеть в нем те зачатки добра, которые ты обнаружила; узость его мышления всегда поражает меня”. Она, и многие с ней согласились бы, искренне считала его тогда высокомерным, суровым, властным, она сразу прозорливо разглядела в нем признаки жестокой натуры, склонной к вспышкам гнева. За внешне ледяной, замкнутой манерой поведения скрывались исключительное упрямство, методичность и истерическое стремление к цели во что бы то ни стало. Чего стоит одна только его кампания против хауортских женщин, развешивающих белье для просушки в церковном дворе. В конце концов он добился полной победы: теперь на большой территории вокруг церкви не разрешалось делать вообще ничего, но любви прихожан это ему, конечно, не добавило. Сам пастор Бронте посматривал на него несколько презрительно: рядом с ним, блестящим проповедником и интеллектуалом, Николлс выглядел деревенщиной. В отличие от своего помощника, часто бывающего на родине, сам мистер Бронте не поддерживал со своей ирландской родней почти никаких отношений. Больше того – дети запомнили, что он часто отзывался об ирландцах как о нации не слишком далеких и слишком простых сельских жителей, поэтому когда Шарлотта во время медового месяца оказалась в ирландском Банахере в доме родственников мужа, то с удивлением писала домой о том, что у них почти английские манеры и ничто не выдает их “ирландской небрежности”.
Словом, в семье долгие годы не жаловали мистера Николлса и относились к нему абсолютно равнодушно, как к неизбежному предмету домашнего обихода. Да и не до него было: несчастья в доме пастора следовали одно за другим.
Шарлотта еще ждала ответа от Эже, когда другая история адюльтера развернулась на ее глазах, – и она невольно сравнивала собственные терзания с переживаниями брата. Тогда, в июле 1845-го, из Дербишира она вернулась окрыленная своими новыми планами. Дорога домой тоже была приятной: в экипаже рядом оказался француз, восхищенный ее знанием его родного языка. Она охотно вела беседу: французская речь ласкала слух, ей казалось, что так она хоть немного становится ближе к Брюсселю и месье Эже. Пасторский дом, освещенный ярким июльским солнцем и утопающий в зелени, показался ей прекрасным как никогда. Но, увидев лицо Энн, вышедшей на крыльцо встретить ее, она сразу поняла: случилось неладное.
– Энн, что-то с папой? Как он?
– Нет, Бренуэлл. Идем в дом, я расскажу. Как хорошо, что ты вернулась.
И Энн открыла то, о чем догадывалась – в сущности, это и было причиной ее решения оставить место гувернантки в Торп-Грин, – но во что отказывалась верить. Неделей раньше Патрик Бренуэлл собирался вместе с семьей Робинсонов ехать на отдых в Скарборо, как было запланировано, но получил гневное письмо от мистера Робинсона с отказом от дома. Отныне ему запрещалось встречаться с кем-либо из членов семейства.
– Но почему, почему, Энн?
– Мистер Робинсон прямо обвинил его в неподобающих отношениях со своей женой.
– Но ведь это не может быть правдой? Это убьет папу.
– Я думаю, что это правда, дорогая Шарлотта. Причем говорить с Бренуэллом бесполезно – он каждый день напивается в “Черном быке”, и мы уже не можем отличить, что в его словах реальность, а что фантазии.
– Папа знает?
– Да. Он потребовал, чтобы Бренуэлл спал с ним в одной комнате. Не так давно он в пьяном бреду едва не поджег дом, папа боится.
– А что говорит Эмили?
– Ты же знаешь, она всегда или молчит, или защищает брата.
Шарлотта написала Элен, что доехала хорошо, но дома застала Патрика Бренуэлла “больным”. Так на их языке называлось то, что он пьян. Итак, брат снова потерял работу, но теперь к его вечной депрессии добавились иллюзорные надежды, которые он глушил виски, а потом и опиумом. Он внушил себе, что Лидия Робинсон любит его, и ждал от нее письма – его не последовало даже тогда, когда престарелый и больной мистер Робинсон скончался. Богатая вдова быстро нашла себе утешение в других связях, в том числе со своим кучером, а со временем снова удачно вышла замуж. Начались три мучительных года агонии, когда Бренуэлл не мог и не хотел найти работу, когда он особенно остро чувствовал свою несостоятельность рядом с литературными успехами сестер – а в 1847 году уже были опубликованы “Джейн Эйр” Шарлотты, “Грозовой перевал” Эмили и “Агнес Грей” Энн. Отец оплачивал его долги, доктора хмурились, сестры терпели, пока 24 сентября 1848 года Патрик Бренуэлл Бронте не скончался от туберкулеза, отягощенного алкоголизмом и наркоманией. Как это часто бывает, родные не ожидали столь быстрого конца: еще за два дня до смерти он выходил в деревню. Это была первая смерть и первые похороны для Шарлотты. Горе отца не поддавалось описанию: несмотря на все разочарования, он больше, чем дочерей, любил единственного сына. Он почти не помнил себя и в страшной муке кричал старшей дочери: “Если ты, Шарлотта, подведешь меня, я покончу со всем этим!”
Тогда она его еще не подвела: подвели другие дочери. 19 декабря того же 1848 года умерла яростная и упрямая Эмили: она простудилась на похоронах любимого брата. Через пять месяцев, 28 мая 1849 года, умрет тишайшая и терпеливая Энн – это произойдет все в том же Скарборо, на море, куда Шарлотта в сопровождении верной Элен повезла умирающую сестру по ее просьбе. Туберкулез – неизлечимая в те времена болезнь, безжалостно погубившая самую знаменитую литературную семью Англии.
Как было пережить это? Как было не впасть в отчаяние и даже богоборчество? Известно ведь, что Чарлза Дарвина именно смерть любимой десятилетней дочери Энни от того же проклятого туберкулеза в 1851 году отвратила от идеи всеблагого Бога. Шарлотта выбрала другой путь: смирение. Через две недели после смерти Энн она пишет другу: “Год назад – если бы кто-нибудь напророчил мне июнь 1849-го – каким он окажется страшным и горьким, если бы кто-нибудь предсказал, что надо будет прожить осень, зиму и весну, полные болезни и страдания, – я бы подумала, что это невозможно вытерпеть. Все кончено. Бренуэлл – Эмили – Энн ушли, как сон, – ушли как Мария и Элизабет двадцать лет назад. Одного за другим я видела их на смертном одре, обнимала и закрывала их остекленевшие глаза. Я хоронила их одного за другим. И до сих пор Бог поддерживал меня. Я благодарю Его всем сердцем”.
