В моей шкатулке с безделушками лежат ее письма и жгут мне сердце. Вот ведь и косточки ее давно истлели, и оговорила она меня перед всем миром, а я все сильнее и сильнее чувствую свою вину перед ней и, что еще ужаснее, перед ними обоими. Жозе, я только теперь поняла, что он любил ее. И эти потоки жалких признаний в ее письмах родились не на пустом месте. Сколько людей, столько родо́в любви. И Константину гораздо больше подошла бы женщина, зацикленная так же, как он, на литературе и отвлеченных умозаключениях. Ведь ему всегда было все равно где жить, что есть и что надевать. Как и тебе, дорогой, как и тебе, но я любила тебя, и ты понимал меня. Сегодня женщины изменились, и даже разводы уже не воспринимаются как что-то из ряда вон выходящее. Но и в то далекое время я бы не пропала, оставшись одна, даже с детьми на руках, – у меня был пансион. А уж без Константина я обошлась бы прекрасно: наоборот, руки были бы развязаны и слез пролито меньше. То, что в те времена казалось катастрофой, сейчас выглядит совсем по-другому. И надо было следить за каждым его шагом и мешать их встречам наедине? У меня и тогда было чувство, что я отбираю последнюю корку хлеба у нищенки, но я гнала его и выживала ее из пансиона. Медленно, методично, спокойно, как я умею, когда внутри все разрывается от злости, а на лице безмятежная улыбка. О, она не умела так никогда! Глаза опущены, а на лице все равно все написано. Я читала там как через лупу и восторг, с каким она смотрела на Константина, и ярость, когда я ее увольняла или отменяла их занятия. И горе – тогда в Остенде на пристани, когда она уезжала навсегда, это было такое неприкрытое, бесконечное горе, а я еще надела зачем-то огромную красную шляпу по тогдашней моде и казалась сама себе кокоткой, провожающей сестру в монастырь. В какой-то момент я разрыдалась от невозможности что-либо изменить. От невозможности вернуть тебя, или отдать ей Константина, или просто не прогонять ее как заблудившегося в непогоду котенка? Совсем скоро она показала свои коготки, но до этого были еще письма. Я читала их все, и мое – не его! – сердце разрывалось. В тот момент она была мне гораздо ближе его. Потому что так страдать от любви может только женщина. Мне хотелось обнять ее и прижать к себе. Мы бы плакали вместе, и этот миг был бы слаще объятий всех любовников мира.
После своего отъезда она писала ему часто, почти каждую неделю. Я знала об этом, но молчала, пока однажды он сам не сказал мне:
– Прочтите, если вам интересно, она пишет по-французски – как будто специально, чтобы вы могли понять.
Я отказалась, но попросила его убедить ее писать реже, хотя бы раз в полгода: прислуга и учителя уже судачили вовсю и каждый раз, когда на столике у входа лежал большой желтый конверт, присланный из Англии, проходили мимо с таким видом, словно там свернулась клубком змея. В каком-то смысле так и было.
Ты не поверишь, но первое ее письмо, которое я действительно прочитала, было найдено мной в корзине для мусора смятым и порванным. Это произошло перед каникулами и надолго испортило мне настроение. Он что, специально оставил его здесь, чтобы я нашла, соединила разрозненные части и прочла? Да, я так и сделала. Рука не поднялась выбросить его второй раз. Единственное, что я испытала тогда, – острую жалость к ней. Уж я-то знаю, каково это – страдать от невозможности видеть и слышать любимого человека. Злость и обида пришли много позже, когда в Брюсселе появились ее романы с моим карикатурным изображением.
Тогда же я не думала про нее. Но вот осенью случайно узнала, что он попросил ее писать не на адрес нашего пансиона, а в школу для мальчиков, где я уже ничего не могла проконтролировать. Состоялся пренеприятный разговор, когда я молила только об одном: прекратить эту переписку немедленно, потому что на кону репутация пансиона и доброе имя наших детей. Мы оба чувствовали, что бесконечно раздражаем друг друга, что взаимопонимание утрачено навсегда, но он обещал. Потом я нашла еще несколько писем среди мусора – и снова сохранила. Так все годы они и пролежали в моей шкатулке, но вот вчера я позвала Луизу и рассказала ей о них. По счастью, в них не было ничего компрометирующего Константина, поэтому я предложила дочери такое объяснение: я, мол, специально сберегла их, чтобы избежать ненужных кривотолков и уберечь отца от обвинений в романе со своей ученицей. Луиза была очень удивлена, но, кажется, поверила.
Почему я не сожгла их? Потому что я не дура и прекрасно понимаю, кем она стала. В конце концов, такие реликвии стоят денег, а для детей деньги никогда не будут лишними.
Зато сейчас я позову служанку и попрошу добавить в камин дров. За окном снежная буря, страшный холод, и сил у меня почти не осталось. Но их хватит на то, чтобы, когда она уйдет, встать и бросить в огонь три своих письма, адресованных тебе. Уж их-то мои дети точно не должны найти после моей смерти. Так никто никогда и не узнает, кто был моей главной любовью и смыслом жизни и к кому сейчас обращены все мои мысли и чувства. Иногда мне кажется: может, она знала? Может, мы встретимся там и поймем друг друга и пожалеем? Прощай, мой дорогой Жозе, и до свидания.
* * *
9 января 1890 года мадам Клэр Зоэ Эже, урожденная Паран, скончалась в доме своей дочери. В ее шкатулке, аккуратно перевязанные красной шелковой лентой, лежали четыре письма Шарлотты Бронте, и больше никакой корреспонденции родные не обнаружили.
Глава 15
Миссис Артур Белл Николлс. Викторианский брак
День 29 июня 1854 года выдался пасмурным и тихим. Он не восхищал свежестью зелени и яркими красками, как обычно бывает в это время года даже в Северном Йоркшире. Тем не менее именно в этот день в восемь утра громко зазвонили колокола Хауортской церкви, сообщая о бракосочетании викария Артура Белла Николлса с дочерью пастора мисс Шарлоттой Бронте. Звон свадебных колоколов – это традиционно счастливый финал литературных любовных историй, хеппи-энд всех романов нелюбимой Шарлоттой Джейн Остин. Но наша романтическая героиня и здесь оказалась верна себе: для нее эта свадьба стала началом конца, потому что жить Шарлотте оставалось ровно девять месяцев. К алтарю ее вела верная подруга мисс Маргарет Вулер – отец категорически отказался идти в церковь. Рядом была любимая Нелл, Элен Насси, которая еле сдерживала слезы. Больше со стороны невесты, по ее собственному желанию, не было никого: приглашения не послали даже братьям Мэри Тейлор (самой ее уже не было в Англии) и Элизабет Гаскелл, которая отчасти и устроила этот брак. Зато довольный жених был окружен своими многочисленными знакомыми из окрестных приходов. Хотя новобрачные не афишировали событие, новость просочилась и, несмотря на раннее утро, вокруг церкви уже собрались жители Хауорта. Они искренне радовались за мисс Бронте – к тому времени уже единственного оставшегося в живых ребенка хауортского пастора – и любовались ее хрупкой фигуркой в светлом муслиновом платье. Рядом с крупным мистером Николлсом (она сама в письмах называла его ox-like – “как бык”) Шарлотта казалась ребенком, хотя ей уже и исполнилось тридцать восемь лет. В какой-то момент кружевная вуаль невесты, покрывающая изящную шляпку, украшенную зелеными шелковыми листьями (ее и сегодня можно увидеть в музее в Хау-орте), за что-то зацепилась и едва не слетела. “Плохой знак, – зашептались женщины, – да и пастор отсутствует не просто так”. Но дело было сделано, и небольшая компания направилась из церкви в дом, где уже был накрыт свадебный завтрак. Рассказ о том, что же привело Шарлотту, всегда яростно отстаивающую свою независимость, самостоятельность и свободу чувств, к браку с человеком, которого она не любила, – это тоже очень викторианская по своей сути история. Узнав ее, другими глазами читаешь знаменитые романы – после того дня их больше не будет, все уже написано и сказано.
