На август пришлось оставить в доме ради нее повара – не морить же ее голодом в самом деле. Как уж она провела каникулы, понятия не имею: мы всей семьей уехали в Бланкенберг. И это был самый ужасный отдых за всю мою жизнь.
Жозе, как мы мечтали с тобой куда-нибудь поехать, увидеть мир! Так отчаянно этого хочется только в молодости. Потом уже считаешь деньги и думаешь о том, что детей пора определять в платные школы. В самом начале нашей семейной жизни я просила Константина показать мне Париж: он отказался наотрез. Так я никогда и не увидела родину отца: серые морские пейзажи бельгийского побережья с их ледяной, даже в купальнях, водой заменили мне все путешествия. В то время в Бланкенберге еще не наступила курортная Belle Époque – сейчас там гостиницы, а тогда это была обычная рыбацкая деревня. Но с длинным – три километра! – песчаным пляжем вдоль моря, с которого открывались прекрасные виды. Там можно было по вечерам совершать длинные прогулки и любоваться закатом. Когда мы первый раз приехали туда еще с двумя детьми и сняли три комнаты в доме местного бургомистра, Константину так понравилось это место, что с тех пор мы ездили в Бланкенберг постоянно. Тем более что отдых получался недорогой, а детям было полезно ходить босиком по теплому песку. Константин и прежде уходил из дома рано утром на службу в церковь Святого Антония и потом часами гулял вдоль моря один, но в этот раз мы его вообще почти не видели. И самое главное – он целыми днями молчал! Даже дети, привыкшие к его гневным или восторженным монологам по любому поводу, почувствовали неладное и притихли. Целый день тараторила одна только гувернантка. Когда я дождалась подходящего момента и спросила, в чем дело, он раздраженно ответил: “Вся моя жизнь и без того принадлежит тебе и детям, чего ты еще хочешь?” И я тоже замолчала почти на месяц. Надо было пережить, перетерпеть – только что, я еще не могла понять.
Когда мы вернулись в Брюссель, он целыми днями стал пропадать в лицее для мальчиков, откровенно пропуская занятия в пансионе. Мисс Шарлотта тоже избегала меня. Но окольными путями пыталась узнать, когда он сможет давать ей уроки немецкого – без знания этого языка ее юным соотечественницам в пасторате было, судя по всему, не выжить. Нет, больше никаких занятий – я опять вынуждена была сказать ей об этом. И вот в начале октября она пришла ко мне увольняться – и, конечно, получила мое согласие в тот же момент. Это случилось утром, а уже за обедом – как только он узнал! – состоялся разговор.
– Вы уволили мисс Бронте?
– Не совсем так, она сама попросила об этом.
– Я запрещаю делать это и вам, и ей. Учебный год только начался.
– И это единственная причина?
– Я не намерен объяснять. В моей жизни и без того слишком много такого, чего я не могу вам объяснить.
Назавтра он объявил мне, что мисс Бронте уедет после Рождества. Последующая за этим неделя ледяного молчания между нами показала, что все было гораздо хуже, чем я могла предположить. Он влюбился, Жозе! В этой красиво говорящей и много читающей машине проснулись чувства. И не к какой-нибудь хорошенькой молодой служанке, а к старой деве и синему чулку. Я не знала, смеяться мне или плакать. Но я первый раз вспомнила тогда, как это бывает. Я вспомнила тебя.
В ноябре я родила Жюли-Мари, хотя, кажется, это никого, кроме меня, не интересовало. В декабре он вместе Шапелем пригласил ее на концерт – главный концерт сезона, с присутствием королевских особ. Обо мне опять никто не вспомнил, хотя я уже начала выезжать после родов. С концерта они вернулись вместе в одной карете. И утром мадемуазель Бланш с торжествующим видом принесла мне перехваченную ею записку: он назначал англичанке свидание в саду ночью. Ночью – зимой – в нашем саду. Бланш думала, что станет моей поверенной, но я выгнала ее через месяц. Что было делать? Да, я подмешала ей в чай опий. Свидания не состоялось.
После всех трогательных прощаний и заверений в уважении и искренней любви я сама повезла мисс Бронте в Остенд. Константин в этот день вообще уехал из города, и я должна была быть уверена, что он не появится на остендской пристани, как глупо это ни звучит. Он что, с саквояжем прыгнул бы на корабль вместе с ней? Впрочем, тогда я бы не поручилась, что он этого не сделает.
Пакетбот с мисс Бронте на борту уже отплыл довольно далеко, но я не могла сдвинуться с места. Ее не было видно – невзрачные, тусклого цвета шляпка и платье затерялись в толпе, – а я не могла оторвать глаз от уходящего судна. У меня было чувство, что вся моя прежняя жизнь уплывает сейчас вместе с ним, все хорошее, что в ней было, и что будет впереди, я не знала. В какой-то момент почувствовала, что по щекам текут слезы. Жозе, я рыдала на пристани, провожая несостоявшуюся возлюбленную собственного мужа!
Что было дальше, ты знаешь. Все читают ее романы. Меня нет – есть только мадам Бек.
* * *
5 января 1890
Жозе, скоро мы будем вместе. Совсем скоро. Удивительно, что сейчас, в конце такой долгой жизни, целиком отданной моему пансиону и моим детям, я снова думаю только о тебе. Я забыла лица всех своих учениц, но твое лицо помню с пугающей ясностью. Вот сегодня утром, проснувшись, так отчетливо увидела тебя ранним утром в Лакене, что даже подумала, что, наверное, еще сплю или уже умерла. Но нет – просто вспомнила ясный день на исходе августа, когда мы чуть свет убежали из дома, где ты жил, чтобы нас никто не заметил. Я тогда солгала тете, что переночую в городе у родственников. Вставало солнце, трава была сухая, без росы, как бывает только в конце лета, ты прилег на опушке, заложив руки за голову, и по твоим волосам полз маленький муравей. Я и сейчас ощущаю запах увядающей после жаркого лета листвы, упавших на землю мелких зеленых яблок (ты один мог есть их и улыбаться) и горько-сладкой полыни, вижу твои густые черные волосы с заблудившимся в них муравьем и протягиваю руку, чтобы дотронуться до них. Забываю, что было вчера, куда спрятала молитвенник и положила чепчик, а вот наши дни той ранней осени, еще ничего не предвещавшей, помню по минутам. И закрываю глаза, ухожу туда и не хочу возвращаться.
Дочь и Константин спрашивают, не надо ли мне чего. А мне надо только одного: чтобы меня никто не беспокоил и не мешал вспоминать тебя. Интересно, если бы Бог позволил нам прожить вместе всю жизнь, любила бы я тебя столь же сильно и страстно, как теперь? Думаю, что да.
Я готова к уходу из этой жизни, я устала от нее. Слишком много обязанностей и слишком мало радости. И даже чувство выполненного долга не приносит облегчения. Я была верной и заботливой женой, с возрастом из начальницы пансиона превратилась в безгласного личного секретаря своего мужа, нашу с Константином золотую свадьбу широко отмечали, о ней даже писали в городской газете – но был ли мой муж счастлив со мной? Не знаю. Когда прошло влечение, наша отчужденность друг от друга стала очевидной для нас обоих, надеюсь, что хотя бы не для детей и домочадцев. Впрочем, дети давно выросли, у них собственные семейные проблемы, и им, в сущности, до нас теперь нет никакого дела. Я чувствую это во время ежеутренних посещениий дочери, которая как будто отбывает повинность, задавая мне одни и те же вопросы, и редких визитов сыновей, у которых при виде меня лица приобретают такое озабоченное выражение, как будто в доме пожар и надо бежать за водой. Особенно это было заметно пару дней назад, когда все пришли поздравить меня с Рождеством, да еще привели внуков. Я чувствовала себя смертельно усталой, а люди вокруг меня откровенно недоумевали, почему вместо веселья и радости им надо стоять возле кровати старой больной женщины и изо всех сил изображать скорбь оттого, что для нее это Рождество последнее. Хотя, в сущности, по этому поводу не скорбят ни они, ни я. Константин целыми днями что-то читает и пишет и заходит проведать меня тоже исключительно из чувства долга. Ах, ты бы на его месте не отходил от меня ни на минуту, я знаю! Вот и оказывается, что в старости и болезни любовь еще нужнее, чем в молодости и силе. Долг давно уже стал главным содержанием нашей семейной жизни, распорядился ею по-своему, и хотя есть маленькая надежда на вознаграждение за терпение в вечности, меня это не утешает. Да и не ждут меня там с распростертыми объятиями: слишком много грехов, о которых знаем только Он и я.
