Эту его отдельность я остро почувствовала, когда мы позировали месье Франсуа Анжу для семейного портрета. У нас было уже шесть детей (недавно как раз родился Поль-Франсуа), и я хотела оставить им память о семье, родительской любви и нашем доме. Я выбрала месье Анжа именно потому, что он был автором картин на религиозные сюжеты. Увидев нас одетыми в лучшие платья, Константин сказал: “Ты думаешь, мы подходим в натурщики для изображения „Святого семейства“?” – и заставил меня переодеться во все черное. Это бы еще ничего, но после долгих препирательств с художником по поводу того, где должен располагаться сам отец семейства, он решительно встал в стороне от нас и обратил взгляд куда-то в сторону! Никакие доводы портретиста на него не действовали, а я молчала, зная его упрямство. Так и осталось на полотне: я рассеянно гляжу вдаль, дети вокруг меня, а он, в цилиндре и с книгой под мышкой, нас не видит. Как будто просто шел мимо и зачем-то остановился. Дети и наши внуки так и будут смотреть на этот портрет, гадая, куда же он шел. И только маленькая Жюли-Мари вцепилась в него своими ручонками, как будто не хочет отпускать и боится, что он сейчас исчезнет.
Нет, я не боялась, что он исчезнет, даже когда стала замечать его особенный интерес к одной из мисс Бронте. Чисто духовный интерес, конечно: кто в здравом уме мог бы предположить влечение иного рода, увидев эту англичанку? Я хорошо знала, что главная любовь его жизни – это литература и учительство. И закрывала глаза на то, что в силу своего темперамента он всегда играл со своими ученицами, как кошка с мышкой, заставляя их краснеть и трепетать. А потом долго молился.
Когда в первый год сестры Бронте получили известие о болезни своей тетушки, я сразу отпустила их и помогла собраться. Перед отъездом они сделали мне трогательные подарки: мисс Шарлотта вручила рисунок водяной мельницы, сделанный ею летом с натуры, там мелко-мелко было написано по-французски: “Мадам Эже от одной из ее учениц, в знак признательности и уважения”. Акварель, подаренная мисс Эмили, оказалась несравненно лучше: на ней она нарисовала летящий женский силуэт – копию одной из иллюстраций Ричарда Уэстолла к “Жизни Байрона” Томаса Мура, как мне позже объяснил Константин. Я так была тронута, что тут же написала нежнейшее письмо их отцу, пастору Бронте, с комплиментами в адрес его дочек и просьбой об их возвращении в пансион, ну или хотя бы одной из них (правда, под диктовку мужа). Я думала о том, что получу таким образом прекрасных учителей английского для своих девочек.
Вернулась одна Шарлотта – и каким образом! Потом выяснилось, что она неслась в Брюссель так, словно была государственным преступником и по пятам за ней гналась полиция: вместо того чтобы спокойно переночевать в Лондоне, она одна в кромешной темноте атаковала корабли на Темзе с требованием немедленно везти ее в Бельгию. Вот вам и дочка пастора в наглухо закрытых платьях без намека на декольте. Тогда я сразу подумала, что за этими вечно опущенными вниз глазами и тихим неуверенным голосом прячется страстная и не умеющая контролировать себя натура. Но кто же знал, что всю свою страсть она обратит на моего бедного мужа!
В один прекрасный день он вдруг решил изучать английский. Я все еще ничего не подозревала, но почувствовала неладное, когда он, пряча глаза, сказал зачем-то, что на занятиях будет присутствовать и месье Шапель, родственник его первой жены. Что за церемонии, подумала я, ведь французским он много раз занимался с ней наедине и никакой месье Шапель, далекий от английского так же, как я – от китайского, был не нужен. Через месяц узнаю, что профессор консерватории, как и следовало ожидать, на эти занятия не ходит, зато длятся они по нескольку часов и прерываются на интимные petite déjeuner
[36]. А в субботу ко мне прибежала возбужденная мадемуазель Бланш и доложила: она случайно зашла в класс и увидела их сидящими indécemment proche
[37], но месье тут же грубо выгнал ее. Я хорошо знала характер мадемуазель Бланш и поняла, что теперь об этом будет судачить весь пансион: допустить такое было невозможно. Мне надо было узнать, как далеко зашла англичанка, и да, я пошла в дортуар, когда там никого не было, и изучила содержимое ее ящика.
Каким-то образом ей об этом стало известно, и я удостоилась целой главы в романе, где хозяйка пансиона, находясь рядом со спящей героиней, вытряхивает содержимое ее кошелька, перебирает ключи и чуть ли не заглядывает ей в зубы перед тем как нанять на работу! Константина и это обстоятельство развеселило. Он сказал, что еще неизвестно, к кому мисс Бронте испытывала более сильные чувства – ко мне или к нему, ведь он, то есть месье Поль, не заслужил столь подробных и пристрастных описаний. И стал цитировать: “Мадам была незаурядной и одаренной женщиной. Пансион представлял слишком ограниченную сферу для проявления всех ее способностей, ей бы править целым государством или руководить строптивой законодательной ассамблеей. Никому не удалось бы ее запугать, разволновать, вывести из терпения или перехитрить. Она могла бы совместить должности премьер-министра и полицейского, ибо была мудрой, непоколебимой, вероломной, скрытной, хитрой, сдержанной, бдительной, загадочной, проницательной, бездушной…” Сколько слов! И все только потому, что я была его женой и не умерла родами ей на радость.
Когда я объявила, что занятия английским прекращаются, мы обе уже все понимали. Еще зимой, думая, что мисс Бронте одиноко без сестры, я предложила ей проводить вечера в нашей семейной гостиной – она появилась там пару раз, а после того неприятного разговора вообще не пришла ни разу. Еще бы: видеть объект своих желаний в лоне семьи! Самое удивительное, что вспыльчивый и быстро раздражающийся Константин ни слова не произнес, когда я сказала, что мисс Бронте не сможет больше заниматься с ним английским. И это было самым красноречивым свидетельством того, что что-то такое между ними произошло. С тех пор прошло двадцать с лишним лет, но за все это время он ни разу ни с кем не заговорил по-английски, не прочел, кажется, ни одну английскую книгу в оригинале, хотя таких много в его библиотеке, а я навсегда закрыла дорогу в свой пансион девушкам с этого острова. Вот чего она в итоге добилась, эта “гордость английской литературы”, как ее теперь называют.
Между тем тогда наступило лето, и я надеялась, что она наконец уберется восвояси. Но нет – мисс Шарлотта объявила, что до начала занятий останется в Брюсселе! Она продолжала преследовать его: зимой во время традиционного карнавала потребовала, чтобы он сопровождал ее, потому что в Англии ничего подобного не увидишь, а летом я обнаружила их обоих на концерте в саду сидящими в креслах в десяти метрах от меня и Мари-Полин, которая закричала: “Мама, там папа с мисс Бронте, пойдем к ним!” Той своей невозмутимой улыбкой я горжусь до сих пор, но, думаю, она пришла от этого в еще большую ярость. Пусть завидует: так меня воспитала тетя, а вот пастор англиканской церкви не сумел привить дочери твердые нравственные устои. Вся эта история – лучшее доказательство преимущества католиков над протестантами. Я уж умолчу из скромности о том, что мисс Бронте и на католическую церковь обрушивается в своем романе с тем же пылом, что и на мою грешную особу.
