* * *
8 января 1845
Хауорт – Бредфорд – Йоркшир
Месье Тейлор вернулся, я спросила у него, нет ли письма для меня. – “Нет, ничего”. – “Терпение, – сказала я, – скоро приедет его сестра”. Мадемуазель Тейлор вернулась: “У меня ничего нет для вас от месье Эже – ни письма, ни записки”.
Когда до меня дошел смысл этих слов, я сказала себе то, что сказала бы другому в подобных обстоятельствах: “Надо смириться и, главное, не мучиться тем несчастьем, которое вы не заслужили”. Я заставила себя не плакать и не жаловаться. Но когда не жалуешься и хочешь обуздать демона внутри себя – организм восстает – и платишь внешним спокойствием за внутренние терзания, почти невыносимые.
Днем и ночью я не нахожу ни отдыха, ни покоя – если я сплю, то меня одолевают сны, в которых я всегда вижу вас – сердитым, мрачным и недовольным мной.
Простите меня, Месье, за то, что я вновь пишу вам, – как еще я могу вынести жизнь, если не буду пытаться облегчить таким образом свои страдания?
Я знаю, что вы вспылите, когда прочтете это письмо, – вы скажете опять, что я экзальтированна, что у меня мрачные мысли. Пусть так – я не ищу оправдания, я принимаю все упреки – все, которые знаю, – и сверх того – я не хочу смириться с тем, что могу потерять дружбу своего учителя, – я предпочту самые тяжелые физические страдания той боли, которая будет терзать мое сердце из-за мучительного раскаяния. Если мой учитель полностью лишит меня своей дружбы, у меня не останется никакой надежды, если оставит мне хотя бы частичку ее – совсем небольшую, – мне хватит, я буду счастлива, потому что смогу жить и работать.
Месье, нищие немного просят – только крошки хлеба со стола богатых, – но если им отказывают и в этом – они умирают с голода. Я не жду сильных чувств со стороны тех, кого люблю, я растерялась бы, обретя полную и всеобъемлющую дружбу, – я не приучена к ней – но вы могли бы проявить хоть немного участия, как прежде, когда я была вашей ученицей в Брюсселе, – и я хранила бы это ваше “немного”, держалась за него, как держусь за жизнь.
Возможно, вы скажете мне: “У меня больше нет ни малейшего интереса к мадемуазель Шарлотте – вы уже не принадлежите моему дому – я забыл вас”.
И хорошо, Месье, признайтесь мне честно – это будет ударом для меня, – но неважно, это все же менее ужасно, чем неизвестность.
Я не хочу перечитывать это письмо – я посылаю его так, как написала. Тем не менее я смутно осознаю, что найдутся холодные и трезвые люди, которые скажут по его прочтении: “Она бредит”, – в наказание желаю этим людям хотя бы один день испытать ту муку, которую я претерпеваю уже восемь месяцев, – увидим тогда, не начнут ли они бредить точно так же.
Мы страдаем молча, пока есть силы, когда эти силы иссякают, мы говорим без обиняков подобные слова. (У меня нет потребности желать Месье счастья и процветания – он наслаждается… около…)
[29]
Я желаю Месье счастья и процветания.
Ш. Б.
G
18 ноября 1845
Хауорт – Бредфорд – Йоркшир
Месье, Шесть месяцев молчания истекли, сегодня 18 ноября, мое последнее письмо датировано (я полагаю) 18 мая
[30], и я пишу вам опять, нарушая свое обещание.
Лето и осень показались мне бесконечными, говоря по правде, они обернулись мучительными усилиями справиться с теми горестями, которые меня преследовали; вы, Месье, не можете этого понять, но вообразите хотя бы на мгновение, что один из ваших детей отделен от вас расстоянием в 160 лье и вы шесть месяцев не можете ему написать, не получаете от него новостей, не слышите его и не говорите с ним, не знаете, как он себя чувствует, тогда вы легко представите себе, как тяжело переносить подобные обстоятельства. Признаюсь, что за время ожидания я старалась забыть вас, ибо это память о человеке, которого не надеешься больше увидеть, хотя и уважаешь безмерно, мучаешь свой рассудок и, когда пребываешь в таком волнении год или два, готов сделать все, чтобы обрести покой. Я делаю все возможное, я ищу себе занятия, я полностью лишаю себя удовольствия говорить о вас – даже с Эмили, но я не могу победить ни свои сожаления, ни свое нетерпение – это унизительно – не знать, как справиться с собственными мыслями, быть рабом скорби, памяти, рабом одной-единственной мысли, которая господствует над всеми остальными и подавляет дух. Разве нельзя мне просто рассчитывать на вашу дружбу, которую вы дарили мне, – ни больше и ни меньше? Я буду тогда столь спокойна, столь свободна – я смогу без труда хранить молчание десять лет.
Мой отец чувствует себя хорошо, но его зрение слабеет, он уже не может ни читать, ни писать, однако врачи советуют подождать несколько месяцев перед тем, как делать операцию
[31] – зима не будет для него ничем иным, кроме как бесконечной ночью, но он редко жалуется, я восхищаюсь его терпением. Если Провидение назначит моей судьбой подобное несчастье – пусть Оно дарует мне по крайней мере такое же терпение, чтобы вынести это! Мне кажется, Месье, что чем тяжелее наши физические страдания, тем более мы вынуждаем тех, кто окружает нас, разделять наши горести; можно скрыть душевную боль, но боль, которая поражает тело и разрушает все наше естество, не спрячешь. Мой отец теперь позволяет мне читать ему и писать для него, он больше доверяет мне, чем прежде, и это большое утешение.
Месье, я покорно прошу вас: когда вы будете отвечать на это письмо, скажите хотя бы немного о себе – не обо мне, потому что знаю: если речь зайдет обо мне, вы будете бранить меня, а я так нуждаюсь в вашей благожелательности; сообщите мне о ваших детях; вы никогда не морщили лоб, если Луиза, и Клэр, и Проспер находились подле вас. Расскажите что-нибудь о пансионе, учениках, педагогах – мадемуазель Бланш, Софи и Жюстин все еще остаются в Брюсселе? Поведайте, куда вы ездили на каникулах – не путешествовали ли вдоль Рейна? Посещали ли Колонь или Кобленц? Скажите мне, наконец, что вы хотите, мой учитель, сообщить мне хоть что-нибудь. Напишите одной бывшей помощнице учителя (нет, я не хочу помнить этот свой статус, я отрекаюсь от него) – в конце концов, напишите просто бывшей ученице, возможно, не слишком интересной для вас, – я это знаю, – но для меня это вопрос жизни. Ваше последнее письмо послужило мне поддержкой
[32] – питало меня шесть месяцев, – теперь я нуждаюсь в другом, и вы мне его дадите – не потому, что питаете ко мне дружеские чувства – их не может быть у вас много, – а потому, что в вашем сердце есть сострадание – и вы никого не заставите долго страдать ради того, чтобы избавить себя от скучных обязательств. Запретите мне писать вам, откажитесь мне отвечать – и вы лишите меня единственной радости, которая есть у меня в этом мире, отнимете мою последнюю привилегию – привилегию, от которой я никогда не откажусь по доброй воле. Поверьте мне, мой учитель, когда вы пишете мне, вы делаете доброе дело – пока я верю, что вы довольны мной, пока надеюсь получать новости о вас, я могу быть спокойной и не грустить; но когда тоскливое и долгое молчание говорит мне об отчужденности моего учителя по отношению ко мне, когда день за днем я жду письма, и день за днем повергает меня в мучительное изнеможение, и несказанная радость видеть ваш почерк, читать ваши советы исчезает, как пустое видение, – тогда я горю, я теряю аппетит и сон, я умираю…
