Никто, конечно, не смотрел на Шарлотту, все были радостны и оживлены: девочки предвкушали окончание занятий и долгожданный отдых, встречу с родными; Зоэ надеялась, что, когда они через неделю окажутся всей семьей в Бланкенберге, на море, все тревожные мысли уйдут и Константин повеселеет. А осенью посмотрим, что делать. И только месье Эже был мрачен: он испытывал глубокое чувство вины и не мог понять, в чем же он согрешил. Ему так же нестерпимо, как Шарлотте – отправиться домой, захотелось вдруг исповедоваться своему духовнику. Что он ему скажет? Что эта напряженная англичанка, которая сидит сейчас с не видящими никого и ничего глазами в конце стола, стала ему дорога? Как дочь? Господи, какая чушь.
Через три дня и Шарлотта получила свой утешительный приз. 15 августа, на выпускном – в Англии он называется speech day – месье Эже действительно произнес неожиданный спич. Он, в присущей ему экспрессивной манере, громко продекламировал собравшимся ее эссе о Наполеоне. Забавно было видеть, как эти брюссельские “пампушки” (так она иногда называла пансионерок) и их родители слушали ее восторженные пассажи о Веллингтоне. Она подозревала, что они не возмутились только потому, что обладали весьма поверхностными знаниями об истории. В этот же день он подарил ей – в качестве награды за выдающиеся успехи – двухтомник сочинений одного из своих любимых писателей, Бернардена де Сен-Пьера. Его книги читали героини романов Флобера и Тургенева, и о нем записал в своем дневнике Константин Батюшков: “Мечтатель, подобный Руссо. Его философия – бред, в котором сияет воображение и всегда видно доброе и чувствительное сердце”. Он и в самом деле дружил с Руссо, был путешественником, философом и очень любил природу: последние двадцать лет жизни заведовал Парижским ботаническим садом. Там и сегодня можно увидеть памятник Бернардену де Сен-Пьеру: он сидит в позе мыслителя, а внизу – фигуры юноши, девушки и собаки. Это герои его самого знаменитого произведения – повести-притчи “Поль и Виржини”, она входила в сборник “Этюды о природе” и, конечно, присутствовала в подаренной Шарлотте книжке. Из нее она могла узнать историю целомудренной любви сына простой бретонки Поля и дочери знатной нормандской дамы Виржини, которая протекала на фоне райской природы. Влюбленных разлучают злые родственники, Виржини погибает во время кораблекрушения (из-за своего целомудрия она отказывается снять платье и тонет с образком в руке), а Поль умирает от горя два месяца спустя. Сен-Пьер был мастером романтических описаний природы и водной стихии, Шарлотта-писательница не владела этим искусством, но кто знает, не навеяны ли этой повестью самые трагические и проникновенные страницы ее романа “Городок”, когда корабль месье Поля тонет в Атлантике. Пока же она, покраснев, берет из рук месье Эже награду и принимает поздравления. Мадам, по счастью, нет в зале.
– И это еще не все, дорогая Шарлотта. Сегодня вечером мы пойдем в парк на концерт, – Константин посмотрел ей в глаза с такой нежностью, что у Шарлотты защемило сердце.
Вечер уже перешел в ночь, а они все гуляли по парку, сначала среди нарядной толпы, а потом по уединенным его аллеям. Другие девочки, сопровождаемые родителями и кавалерами, давно потерялись среди деревьев. Наконец впереди показалась постройка в византийском стиле, похожая на беседку: вокруг нее уже собралась толпа в предвкушении концерта. Ближе к сцене в легких креслах сидели дамы, у них за спиной и рядом стояли их спутники. За этим облаком из шелка, атласа и воздушного газа располагались горожане, простонародье и блюстители порядка. Они увидели месье Шапеля, который радостно им улыбался:
– Константин, мадемуазель Шарлотта, вы как-то неудачно встали, идите за мной.
Он провел их сквозь толпу, где-то раздобыл стул и усадил Шарлотту почти в первом ряду. Она не понимала, что происходит. Вернее, она прекрасно понимала, что уже завтра семья Эже уедет из Брюсселя почти на месяц, и что он почему-то решил провести этот вечер с ней, только с ней, и что вдруг это прощание насовсем, навсегда, и потому он так трогательно внимателен с ней сегодня и они рука об руку бродили в темных аллеях, как влюбленные… Наконец послышался звук рога и грянул стройный, мощный хор голосов. Это был “Хор охотников”, представлявший лучших певцов всех бельгийских провинций. Может быть, оттого, что эти люди не были профессиональными исполнителями, они пели просто, без игры, без жеманства, и их громкие голоса сливались в одно целое с ночью, парком, луной и деревьями.
* * *
Вдруг Шарлотта увидела девочку, которая показалась ей знакомой. Она вертелась вокруг дамы в индийской шали и зеленом капоре и то и дело наступала на подол ее платья. Через несколько стульев от Шарлотты и Константина, свежая и безмятежная, невозмутимая и прекрасная, сидела мадам Эже.
Спустя три дня в пансионе остались только два человека: Шарлотта и повар. Уезжая, мадам не забыла подчеркнуть, что повара она оставляет только ради учительницы, которая почему-то решила никуда не уезжать на каникулы, но это было неправдой. Надо же было кому-то следить за домом, а возложить на англичанку еще и эти обязанности постеснялась даже Зоэ. Теперь в дортуаре все кровати были застелены белыми пыльными покрывалами, которые напоминали Шарлотте саваны. Нервы у нее совсем расшатались, и, когда она вечером одна приходила в спальню, ей казалось, что под ними лежат мертвецы. Мертво для нее было и все вокруг. Она заставляла себя не думать о нем – и без сна лежала до утра, панически пытаясь найти, о чем же ей тогда думать. Однажды на рассвете она начертила на листке маленький календарь и стала крестиками вычеркивать на нем прошедшие дни. Она не отдавала себе отчета в том, что последней датой в нем значилось 20 сентября – день, когда ожидалось его возвращение. Иногда у нее не было сил даже встать с постели, и она, известив повара, что занемогла и не будет обедать, лежала целый день, отвернувшись к стене, и изучала движение солнечных бликов – от кровати к окну, где угасал последний закатный луч. Все его подарки – книжки и наполеоновская реликвия – лежали рядом на тумбочке, и она то хватала их и собиралась немедленно выбросить, чтобы избавиться от наваждения, то прижимала к груди, чтобы почувствовать тепло его рук, которые касались этих предметов. Иногда она медленными, тихими слезами плакала в подушку и желала только одного – умереть. Поэтому совсем не удивилась, когда ясным теплым днем (это было 1 сентября, и в Брюсселе еще ничто не намекало на грядущую осень) обнаружила себя на кладбище, среди могильных плит и надгробий.
Ноги сами привели ее в Saint-Josse-ten-Noode, на протестантское кладбище Брюсселя, где под серой мраморной плитой, окруженной зеленым дерном, лежала Марта Тейлор. Если бы Шарлотте сказали, что она уже несколько дней кряду бродит по Брюсселю, забираясь в самые дальние его закоулки и невесть как возвращаясь в сумерках на рю Изабель, она бы не поверила: все это происходило машинально и как будто помимо ее воли. Но сейчас, среди каменных крестов, тусклых венков из бессмертника и растений, которые в таком сочетании встречаются только здесь – кипарис, ива, тис, – она почувствовала, что успокаивается. Или высокая трава и могилы напомнили ей Хауорт? Как давно она не выходила из дома и не ступала меж надгробий по направлению к церкви. Она подошла к колокольне, стоявшей на холме в центре кладбища, и огляделась. Вокруг простирались поля, и ничто еще не говорило о том, что совсем скоро город поглотит и эту местность, и это кладбище, стерев его с лица земли. От порыва ветра колокол заговорил, будто призывая ее к чему-то, и Шарлотта подумала о том, что давно не была в церкви и ей надо исповедаться. Столько муки в душе, она виновата, грешна – и необходимо открыться. Тут же она почувствовала, что не сможет быть откровенной с мистером Дженкинсом, и это тоже ее грех, может быть, еще более тяжкий, чем остальные, ведь она принадлежит протестантской вере и католицизм ей чужд.
