Многое, если не все в этих двух письмах брата и сестры было неправдой. В том мае в пансионе супругов Эже кипели нешуточные страсти, на которые оказались более чем способны все его обитатели – от “всегда холодной и расчетливой”, по словам Шарлотты, мадам до учениц младших классов, которые в большинстве своем просто ненавидели новую учительницу. И Патрику не нужны были советы: оговорка в письме о “больном и истощенном” муже вовсе не была случайной, ему нравилась богатая жизнь и обожание тридцатисемилетней хорошо сохранившейся женщины, и главное – он надеялся на то, что эта связь со временем изменит его жизнь и даст ему положение в обществе. Шарлотта сошла бы с ума, если бы узнала об этом, если б могла прочесть то его майское письмо и сполна оценить его пошлый и фатовской тон… Но пока что об истинном положении дел не догадывалась даже Энн, живущая бок о бок с братом в том же Торп-Грин. Она, конечно, не шпионила и в страшном сне не могла допустить, что брат позволит себе связь с матерью своего ученика. А вот Зоэ, хотя ситуация была совсем другой, уже приняла меры.
Константин теперь появлялся в пансионе для девочек только во время своих уроков. Он больше не шутил с ними и не одаривал их булочками и конфетами. Шарлотту он явно избегал. Чтобы отогнать от себя дурные мысли, она постаралась сосредоточиться на работе: занятиях английским с младшими классами. Это не слишком хорошо у нее получалось. В письме к Элен она со злым юмором описывает характерную сценку: одна девочка стоит у доски, лицо ее потемнело, как грозовая туча, уши красные, как сырая говядина (as raw beef), и на все вопросы она отвечает одной и той же фразой: Je ne sais pas (“Я не знаю”). В то время как физиономии остальных выражают такое изумление и испуг, как будто они встретили кого-то, кто изгоняет дьявола. Поразительно, как часто Шарлотта употребляет в своих письмах слово ненависть. Об ученицах: “Я не ненавижу их – ненависть это слишком сильное чувство – но они ничто”. Или, обращаясь к Мэри Тейлор, с которой всегда была откровеннее, чем с Элен: “Да, Полли, я возненавидела бы существование в роли сестры милосердия (a sister of Charity), я понимаю, что это должно шокировать окружающих, но это так”. Еще более поразительно, что, нисколько не преуспев в преподавании – много лет спустя только одна из ее бывших пансионерок напишет, что любила ее, признавая, что остальные терпеть не могли, – Шарлотта оправдывала свое пребывание в Брюсселе необходимостью получить знания для открытия в Англии собственной школы. И даже когда тучи уже появились на горизонте, она убеждала себя и родных, что ей еще надо усовершенствовать свой немецкий.
Скоро она получила от месье Эже подарок – томик Нового Завета, как раз на немецком. Она была удивлена: он неделями не разговаривал с ней, но вдруг зашел в ее класс после урока и молча положил на стол небольшую, изящно изданную книжицу.
– Ступай в монастырь, Офелия? Вы ведь это хотите сказать?
Он отвел взгляд:
– Вы сможете лучше постичь немецкий, читая Библию.
Лето стояло жаркое. При первой возможности она уходила в сад и в одиночестве мерила шагами широкие песчаные дорожки. Иногда к ней пытались присоединиться – не мадемуазель Бланш, которую после ее вторжений на их уроки с Эже Шарлотта просто не замечала, но две другие учительницы, тоже жившие на рю Изабель. Общения не получалось. На ее нелюдимость и неспособность к элементарным социальным контактам не раз намекала мадам Эже: Шарлотта понимала, что это не слишком правильно, но не собиралась меняться. Иногда даже ее вежливость казалась окружающим оскорбительной: она, близоруко щурясь и рассеянно глядя вокруг, разговаривала короткими односложными фразами, в высшей степени не свойственными французскому языку. Нет, этот прекрасный язык предполагал куртуазную цветистую оболочку для выражения самых простых мыслей и чувств, как будто хотел утаить их подлинную сущность от собеседника. Она в совершенстве овладела этим искусством на письме, но в устном разговоре с неинтересными ей людьми была чересчур резка и прямолинейна, за что мадам выговаривала ей: “Так не говорят по-французски, мадемуазель, ce n’est pas gentil (это не слишком любезно)”. Она не раз просила мужа поговорить с Шарлоттой на эту тему, но он, произнеся несколько банальностей, почел за лучшее оставить свою талантливую ученицу в покое. И убедился, что был прав, когда получил в подарок аккуратно переписанное ее красивым почерком эссе с многозначительным названием “Цель жизни”. В этом нравоучительном памфлете речь шла о некоем студенте, осмысляющем свою судьбу. И там был такой пассаж: “Я бегу от мира, потому что не обладаю достоинствами, чтобы блистать в нем. Мне не хватает изящества, милосердия и живости. Нелюдимый человек неприятен обществу. Он любит одиночество, потому что ему так проще, и это идет от его эгоизма и лености”.
Наступил август. Старые грушевые деревья в саду сплошь были покрыты нежными, еще не до конца созревшими плодами, цветники пылали красками, розы на закате пахли особенно сильно. Шарлотта с помощью учениц еще в прошлом году внесла в этот французский сад английские ноты, и теперь рядом с аккуратно подстриженными кустарниками и геометрическими бордюрами, знаменующими победу человеческой мысли над природой, буйно росли лаванда, розмарин и базилик. Утром она срывала несколько веточек базилика, чтобы положить себе в чай, и недоумевала, как это мадам еще не распорядилась выполоть эти беззаконные растения: Шарлотта не сомневалась в том, что все, связанное с ней и ее английским происхождением, было для Зоэ ненавистно. 12 августа, когда всех позвали на праздничный завтрак по случаю Дня святой Клары, она впервые узнала о втором имени хозяйки – Клэр. Та была урожденная Клэр Зоэ Парант.
Виновница торжества появилась в столовой с опозданием, но была встречена восторженными восклицаниями и даже аплодисментами. Она была особенно хороша в это утро: замысловатая прическа (из ее густых волос можно было сотворить все что угодно), белоснежное, как у невесты, платье модного силуэта “песочные часы”, украшенное розовыми и голубыми лентами. Слишком глубокое для утреннего наряда декольте подчеркивало красоту шеи и плеч, пышная и длинная юбка, напоминающая колокол, позволяла делать лишь мелкие, изящные шажки, отчего мадам выглядела трогательной и даже беспомощной. Месье покорно шел позади.
Она похожа на огромную розовую сливу, подумала Шарлотта. Наряжаться в шелк и атлас к завтраку, да еще в пансионе, – такое возможно только в Брюсселе. Да и талия, несмотря на фасон платья, у нее небезупречна. Шарлотта уставилась на свою тарелку и услышала:
– Мои дорогие друзья, спасибо за поздравления. Сегодня для нас особенный день. И потому, что заканчивается учебный год – совсем скоро все мы разъедемся на каникулы. И потому, что месье Эже и я хотим поделиться с вами радостным известием: наша семья ждет пополнения. Ребенок должен родиться в конце осени или начале зимы.
Шарлотте показалось, что мадам торжествующе смотрит именно на нее, сидящую в самом конце стола, в своем будничном темном ситцевом платье. Она будто увидела себя со стороны: напряженную, никогда не улыбающуюся и бедно одетую двадцатишестилетнюю женщину, вернее сказать, старую деву. Впервые она так остро почувствовала себя совершенно чужой в пансионе, Брюсселе, Бельгии, она напоминала сама себе нелепый чертополох посреди роскошной клумбы. Остро захотелось домой, к Эмили, отцу и Табби, туда, где ее любят. Вернуться? Начать рассылать приглашения в новую школу? Но ведь уже август, все девочки в округе знают, где будут учиться. Опять август, как год назад, и те же самые причины не возвращаться. У нее нет денег поехать в Англию хотя бы на каникулы – ведь к ее жалким годовым 16 фунтам отец все равно каждый месяц доплачивал 10 франков, иначе, несмотря на всю ее бережливость, было не прожить. Не пора ли самой себе признаться, что ее держит здесь вовсе не немецкий язык. Она… влюблена? Это любовь? А он, что чувствует он? Вот ответ – они ждут пятого ребенка. Когда это произошло? Февраль, март – как раз когда она приехала и начались уроки английского. Что она себе вообразила? Но она не могла просто придумать эту связь между ними, она же не сумасшедшая. Как, как это может быть?
