– Как хорошо вы взяли цветы, без жеманства. Наверное, привыкли получать букеты.
– Вовсе нет, и вы это знаете. Но мне приятно, спасибо. Начнем? Сегодня будем учить 73-й сонет Шекспира.
Это был ее любимый и, конечно, очень печальный сонет. Романтиками становятся только те, кто не видит своего будущего – и потому не верит в него.
Забыв обо всем, она читала по-английски:
Во мне ты видишь тот последний пыл.
Когда огонь сверкнет из пепла вдруг,
Но то, что прежде он сжигать любил,
Теперь само сжимает смертный круг.
Ты видишь все. Любовь обречена.
Но тем сильней становится она.
(Перевод А. Кушнера)
– Я не успел позавтракать сегодня.
Месье Эже отодвинул тетради и выложил на парту булочки и фрукты.
– Присоединяйтесь, Шарлотта. Вы же любите поесть, я знаю.
В класс заглянула мадемуазель Бланш, еще одна учительница, живущая в пансионе, и тут же исчезла, прошелестев юбками. Они ее не заметили.
Почему он всегда подтрунивает надо мной, думала Шарлотта. А он и сам не понимал. Ему нравилось видеть, с каким робким достоинством она принимает его шутки, как краснеет и опускает глаза. Он понимал ее исключительную одаренность и искренне восхищался ее сочинениями, особенно на богословские темы, но что ее ждет дальше? Вечное преподавание тем, кто никогда не сможет оценить по достоинству ее интеллект? Брак с каким-нибудь невзрачным сельским священником и ведение небогатого хозяйства в глубинке, где уж точно никто не станет восхищаться ее познаниями и талантом? Как все это грустно, и пусть пока продлится мгновение, когда они вдвоем просто завтракают и молчат. Ему хорошо с ней. Ему ничто не угрожает: в конце концов, он ценит в женщинах красоту, благонравие и умение вести дом, обе его жены были красавицами. Вот только через несколько лет месье Эже напишет одной своей бывшей ученице: “Пчела, восхитительная в своем улее, вне его похожа на надоедливую муху. Женщине нежелательно становиться синим чулком, но она должна быть образованна. Образование – это мост между мужем и женой, отсутствие его – препятствие между ними”. Его страстью были знания, интеллектуальное наслаждение, но разве это имеет отношение к эротике? Тогда почему ему так хочется учиться у нее английскому и читать ее французские эссе, а теперь еще и переводы с немецкого? Но что, в конце концов, здесь плохого?
– Шарлотта, мы с вами и еще несколько девочек пойдем завтра на карнавал. Вы должны это увидеть и – почему бы нет? – повеселиться со всеми. Я не принимаю возражений.
Назавтра она еще в постели услышала мерный гул, доносившийся с улицы. Шла подготовка к праздничному шествию на Grand Place, и туда уже стекались экипажи, сами участники карнавала и толпы зевак. Шарлотта быстро оделась: зачем-то еще с вечера приготовила свое единственное парадное платье из серо-бежевого шелка (“цвета тумана над вересковыми пустошами”, как она шутила), хотя на улице его все равно не будет видно под рединготом. Внизу ее уже ждали месье Эже и еще одна ученица младших классов, скромная и невзрачная Жюстина, которую Константин выделял за искренний интерес к его предмету. “Странно, что он не пригласил старших, – вот бы кто счастлив был поглазеть. Разреши им, они бы и сами маски надели”, – подумала Шарлотта.
– Мадемуазель, а вы умеете смеяться? Я что-то не припомню вас хохочущей хотя бы над чем-нибудь. Меж тем для карнавала это необходимое условие.
По дороге месье решил прочесть им целую лекцию об истории карнавалов – они как раз проходили мимо протестантской часовни, где служил мистер Дженкинс и часто бывала Шарлотта.
– Все началось еще в Древнем Риме. Да-да, я имею в виду знаменитые декабрьские Сатурналии, когда никто не работал и хозяева и рабы кутили вместе за одним столом. Чтобы никого не смущать, все надевали маски. Вельможи становились шутами, слуги – королями, а принцессы… они тоже резко меняли облик и поведение. Карнавал – это свобода, Шарлотта! Хотя заканчивалось все тем, что толпа выбирала короля – и он либо совершал самоубийство, либо погибал от ножа, огня или петли. Но все невсерьез, конечно, это же игра. Игра без зрителей и актеров, потому что участвуют все, в Средние века в стороне не мог остаться даже бургомистр или епископ. А теперь – и вы, mon ami.
Он почему-то обращался только к ней, да и что знала идущая рядом малышка Жюстина о римских Сатурналиях: она едва поспевала за ними, не веря своему счастью, что ее – одну из всех младших учениц! – взяли на праздник.
– А вот, смотрите, Шарлотта, это Жили! Они приехали из Бинша: это веселые горбуны, их костюмы набиты соломой и украшены двумя горбиками. Во время шествия они начнут бросать в толпу апельсины, постарайтесь поймать один, это к счастью. Они всегда маршируют под барабанный бой, и их деревянные сабо в такт стучат о мостовую.
Шарлотта не узнавала своего учителя: он будто помолодел на десяток лет, глаза его горели, он уверенно вел двух своих спутниц сквозь ряды зрителей, крепко сжимая рукой ее локоть. У нее же все плыло перед глазами: нарядные платья, пышные экипажи, выхоленные кони, стройные всадники. И множество масок: размалеванные девицы, шуты, старухи, стражники в красных чулках и беретах с разноцветными перьями… Костюмы, изображающие животных: оленей с рогами, кабанов, львов, демонов-птиц… Боже, а это черт: у него остроклювая птичья маска с двумя рожками наверху, на руках коричневые перчатки с когтями и плетеная корзина на плечах, в которой какие-то дерущиеся куклы. Эже что-то говорил ей, но ничего не было слышно: трубы, барабаны и рев толпы заглушали все. У Шарлотты кружилась голова, но она была готова покориться этой непривычной стихии и даже уже испытывала особое, неведомое прежде удовольствие, почти наслаждение. Шум карнавала напоминал ей море, вот прибой накатил и сразу отхлынул, надо только отдаться, довериться ему. Вдруг помимо своей воли они стали участниками игры: горбуны Жили подходили к зрителям, стоящим на обочине, и большими деревянными оглоблями вылавливали из толпы парочки, которые затем оказывались во власти ряженого священника, совершающего над ними шутовской обряд. Под свист и хохот толпы Шарлотта и Константин оказались внутри такой оглобли тесно прижатыми друг к другу. Он был немного смущен, но готов принять игру и теперь уже в полной мере дать ощутить своей спутнице, что же такое настоящий карнавал. Он был готов к любой ее реакции: ужас, негодование, отвращение, – но не к абсолютно спокойному и серьезному взгляду и твердому тону: “Давайте уйдем, это не для меня”. Он так никогда и не узнал, что в тот момент она заглянула в бездну.
Дело было вовсе не в ее искренней воцерковленности, или в том, что культ тела, телесного, лежащий в основе любого карнавала, не был ее cup of tea, или в том, что у нее действительно не слишком развито было чувство юмора – перечитайте ее романы и убедитесь в этом. Весь последний год своей жизни она жила чувствами, хотя сама себе боялась в этом признаться, – и вдруг увидела предел, край, к которому это потакание чувствам и чувственности может привести. По ту сторону мрамор в одно мгновение превращался в картон, кровь – в клюквенный сок, наряд маркизы – в отрепья потаскушки. На этом карнавале она увидела свою Обираловку – и в отличие от Анны воспротивилась этому. Или кто-то за нее решил, что туда ей точно не нужно, – у нее другая судьба и другое предназначение. Все эти сложные и мучительные переживания Шарлотты уместились в письме к Элен в одно предложение: “Карнавал – это всего лишь маски и фиглярство”. И далее последовало скрупулезное описание меню во время поста: на завтрак кофе без молока, на обед – немного соленой рыбы и овощей в уксусе, на ужин – хлеб. Она еще не знает, что приобрела великое умение прятать сильные страсти за реалистическими нудными описаниями, и именно это будет завораживать читателей ее романов. Как у Чехова: “Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни…” Шарлотта Бронте поняла это на полвека раньше.
