– Всем известно, что Палата представителей потребовала отречения императора. И он, несмотря на то что тысячи людей пришли в Париж поддержать его, согласился. Наполеон решил просить политического убежища у самой цивилизованной, как он полагал, нации Европы – англичан. Его письмо к принцу-регенту Георгу IV содержало такие строки: “Я отдаю себя под защиту ваших законов и прошу английский народ – самого могущественного и великодушного из моих противников – оказать мне защиту и гостеприимство”. С этим письмом 15 июля 1815 года он поднялся на борт английского линейного корабля “Беллерофонт”, хотя рядом стояли два французских судна, готовых помочь ему бежать в Америку. Даже капитан-англичанин был потрясен таким благородством. И что император получил взамен? Англичане сослали его на самый дальний остров Атлантического океана, где отвратительный климат, где губернатор издевался над бывшим властелином мира как только мог, окружив его многочисленными кордонами охраны и не давая шагу ступить без надзора. Что он должен был чувствовать, глядя на этих вооруженных английских солдат, которых его армия побеждала и побеждала…
Щеки сидевших в самом последнем ряду двух девушек стали пунцовыми. Нет, этого стерпеть было уже невозможно. Дождавшись окончания страстного выступления Женевьевы, которое учитель отметил высшим баллом, Шарлотта попросила сло́ва.
– Мы только что услышали очень интересный доклад мадемуазель Монтолон, в котором говорилось о победах Наполеона над английскими войсками. Но на самом деле их было не так уж много, разве что взятие Тулона. Зато весь мир знает о двух великих победах адмирала Нельсона: в Абукирском заливе в 1798 году, когда французы потеряли все свои корабли, и при Трафальгаре в 1805-м. Именно это помешало Наполеону высадиться на Британских островах. Я уже не говорю о битве при Ватерлоо, когда доблестный Веллингтон с союзниками разбил войска Наполеона. Там осталось лежать почти пятьдесят тысяч солдат из девяностотысячного английского войска, и память о них требует от нас справедливости.
Шарлотта неожиданно для себя самой говорила по-французски свободно и уверенно. Но боже, что тут началось! Какие только обвинения не полетели со всех сторон в адрес островитян, замучивших са́мого великого европейца, а заодно и в адрес мисс Бронте, защищавшей соотечественников! Учитель сначала был рад активности девочек, у которых никогда раньше не наблюдалось такого интереса к битвам и сражениям, но, когда в класс заглянула привлеченная шумом мадам Эже, стал призывать всех к порядку, хотя и безуспешно. Ореол мученика засиял над челом великого императора, и не было лучшей приманки для женских сердец, готовых простить ему все. На Шарлотту смотрели почти с ненавистью, и только слово другой ученицы-француженки, Луизы де Бассомпьер (ее родственники в отличие от Монтолонов не были обласканы императором, а напротив, пострадали в революцию), разрядили обстановку. Луиза попросила всех быть вежливыми и уважать мнение мадемуазель Бронте. Шарлотта не забыла ее слов. Много лет спустя в благодарность она даст имя де Бассомпьер одной из героинь своего лучшего романа “Городок” Полине. Там это милая и трогательная молодая особа, занятая, правда, исключительно своими проблемами.
За обедом девочки нарочито не смотрели на сестер Бронте и не обращались к ним даже с просьбой передать соль или масло. Супругов Эже за столом не было – мадам чувствовала недомогание, и все говорили в полный голос.
– Ты посмотри, какие у нее рукава. У англичан они называются leg-of-mutton – “нога барана”. (Эмили и вправду носила платья с особыми рукавами: они были очень широкие у плеча и резко сужались к локтю, такой фасон выглядел немного смешным даже тогда, когда был в моде, но она к нему привыкла и не собиралась менять.)
– Тогда уж скорее у нее на руке “нога овцы”… Знаешь, я спросила ее, отчего она все время молчит, и она ответила: “Я такая, какой меня создал Бог”. И больше ни слова. Высокомерная гордячка. Интересно, это Бог ей велел носить такие уродливые платья…
– И вправду две овцы. Хотя маленькая хотя бы разговаривает. Но до чего же некрасива…
– Маленькая, между прочим, старше сестры. А зубы у них такие плохие из-за английского климата – там же все время идет дождь и холодно. Говорят, в Англии они сами были учительницами. Хотела бы таких зануд в наставницы?
– Ни за что. Я предпочитаю мадемуазель Мари: у нее всегда изящные ботинки. И она веселая. Мадам ее не любит за это. Но до чего же странные эти англичанки.
Шарлотта слышала каждое слово. Как бы она хотела уметь, как Эмили, полностью погружаться в свои мысли и не замечать того, что происходит вокруг! Увы, ей этого не было дано. Шарлотта все слишком хорошо понимала про себя: как часто сама она буквально кипела от негодования, как горько рыдала по ночам и злилась, да-да, откровенно злилась, хотя это и считалось тягчайшим грехом. А отец? Девочки прекрасно помнили: были минуты в их детстве, когда он стремглав выбегал во двор и палил там что есть мочи из ружья в воздух. Зачем, почему, какую боль и ярость изживал он таким необычным способом? Никто никогда не узнает. Да, вера помогает держать в узде страсти, но она не в состоянии их отменить. А Шарлотта часто бывала несдержанной: например, легко могла в письме назвать своих учеников dolts (болваны) или fat-headed oafs (тупоголовые придурки). Она не допускала приятельских отношений с ними и считала преподавание wretched bondage – жалким рабством. Хотя по понятным причинам современные исследователи ее творчества и не любят цитировать подобные высказывания. Вот и сейчас сразу же после обеда она ушла в сад и излила душу в письме Элен: “О бельгийском национальном характере можно судить по большинству учениц нашей школы: они холодны, непослушны, и учителям трудно с ними справляться. Их моральные принципы совершенно извращены. Мы избегаем их, что нисколько не трудно, поскольку по нам сразу видно, что мы протестантки и у нас английские обычаи”.
Шарлотта пишет это письмо в саду, в так называемой запретной аллее. Это было уединенное место: аллея тянулась вдоль высокой стены, за которой располагались жилые комнаты соседнего колледжа для мальчиков. И хотя каменные стены были глухими, только наверху виднелись окошки комнат для женской прислуги да в нижнем этаже было прорублено одно окно – спальня кого-то из учителей, ученицам пансиона мадам Эже запрещалось здесь появляться. На учителей этот запрет не распространялся, но, поскольку неухоженные кусты и виноград разрослись по обеим сторонам этой аллеи так густо, что образовали крышу из ветвей и листьев, не пропускавшую солнечных лучей, мало кто посещал это место. Шарлотта же, занимавшая среднее положение между ученицей и учительницей (мадам Эже предложила ей давать пансионеркам уроки английского), его обожала. Здесь она могла побыть одна, здесь вспоминала детство, и даже Эмили она не слишком часто сюда звала, впрочем, та и не настаивала, тоже предпочитая одиночество.
Старый разросшийся сад пансионата Эже был прекрасен в любое время года. Основу его составляли огромные старые грушевые деревья, посаженные еще в те времена, когда на этом месте был монастырь. Весной они обрамляли белой пеной все окрестные дома, а сейчас почки на них едва выпустили клейкие зеленые листочки, острый запах которых бередил душу и заставлял думать о чем-то запретном. Впрочем, Шарлотта снова размышляла всего лишь о Наполеоне.
