Это был апофеоз.
Вся синяя вода, поглотив её, забурлила, обернулась красной от раскалённых углей, горящей от её тела, в которое проник огонь… И, одержимая страстным желанием угаснуть, обнажённая хищница нырнула… Но чем глубже она погружалась, тем ярче она светилась…
… До тех пор, пока наконец, загадочным образом, огонь не потух и не превратился в золото, а её мёртвое тело геральдическим знаком плавало на золотящихся водах – спокойных и тоже мёртвых…
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
Вернулся нормальный свет. Самое время. Женщины были на грани нервного срыва; мужчины с багровыми лицами беспорядочно жестикулировали…
Двери распахнулись, и мы сами, растерянные, без шляп – раскрасневшиеся и смущённые – оказались на улице… Прохладный ночной воздух, ударив в лицо, заставил очнуться, и словно пробудившиеся от сна, который мы все трое видели, мы беспокойно озирались в немом испуге.
Да, впечатление было настолько сильным, чудо таким завораживающим, что у нас не хватило мужества вымолвить ни слово.
Раздавленные, ошеломлённые, все разбрелись по своим домам…
На следующий день – после одиннадцатичасового сна – я уже не верил в странную оргию: «Огненную Оргию», как назвал её потом Рикарду.
Я вышел поужинать.
Когда я входил в кафе Риц, кто-то похлопал меня по плечу:
– Ну, как Вы поживаете, дорогой друг? Ваши впечатления?
Это был Рикарду де Лоурейру.
Мы вдоволь наговорились о необычайных вещах, свидетелями которых стали недавно. И поэт пришёл к выводу, что сейчас всё это представляется ему больше видением виртуозного онаниста, чем простой реальностью.
* * *
Что касается рыжеволосой американки, я больше её не видел. Сам Жервазиу перестал говорить о ней. И, словно бы речь шла о потусторонней тайне, о которой лучше не упоминать – мы больше никогда не говорили о той волшебной ночи.
Если воспоминание о той ночи навсегда отпечаталось в моём сознании, то не потому, что я его пережил, – а потому, что именно в ту ночь началась моя дружба с Рикарду де Лоурейру.
Вот в чём дело: мы соотносим некоторые случаи нашей жизни с другими, более существенными, – и часто вокруг одного поцелуя вращается весь мир, всё человечество.
Впрочем, в данном случае, что могла значить одна, пусть и фантастическая ночь в сравнении с нашей встречей – встречей, положившей начало моей жизни?
Ах! без сомнений, предопределённая свыше дружба, которая началась по такому странному, такому волнительному, такому золотому сценарию…
II
Спустя месяц после знакомства мы с Рикарду стали не только неразлучными товарищами, но и по-настоящему близкими, искренними друзьями, между которыми не было непониманий и почти не было секретов.
Моё общение с Жервазиу полностью прекратилось, тем более что в скором времени он и вовсе вернулся в Португалию.
Да! сколь отличной, сколь более непосредственной, более нежной была близкая дружба с моим новым товарищем! И как далеки были теперь эти язвительные заявления Жервазиу Вила-Новы по любому поводу, вроде таких:
– Знаете, Лусиу, Вы даже не представляете, как я сокрушаюсь о тех, кому не нравятся мои работы. (Его работами были скульптуры без головы и ног, он только высекал напряжённые, согнутые, безобразные торсы, на которых, однако, выделялись порой детали, превосходно обработанные резцом). Но Вы не думайте, что это я о себе. Я-то знаю цену своим творениям. Это я о них, бедняги, им не дано почувствовать эту красоту.
Или вот ещё:
– Поверьте, мой дорогой друг, Вы зря сотрудничаете с этими второсортными газетёнками…
Вы торопитесь сразу печатать свои произведения. Настоящий художник должен как можно дольше сохранять своё произведение неизданным. Представьте, если бы я выставлялся при любой возможности… Я ещё могу понять, если бы Вы выпустили только одну книгу, да ограниченным тиражом; да по 100 франков за экземпляр, как сделал… (и он назвал имя того русского поэта, лидера селважистов). – Нет! мне претит любая шумиха!…
Моё общение с Рикарду – что существенно – с самого начала было гораздо больше беседой родственных душ, чем разговором интеллектуалов. Впервые я встретил действительно того, кто смог проникнуть в самые потаённые уголки моей души – самые чувствительные, самые болезненные для меня. И это оказалось взаимным – как он поведал мне чуть позже.
Мы не были счастливы – о, нет! Наша жизнь протекала в муках смятений, непониманий, скрытых влечений…
Мы поднимались выше: мы галлюцинировали над жизнью. Мы могли бы упиваться нашей гордостью, если бы захотели, – но мы только страдали… так страдали… Нашим единственным спасением было творчество.
Когда Рикарду де Лоурейру описывал мне свои душевные мучения, он сбивчиво признавался, пользуясь при этом причудливыми образными выражениями:
– Ах! мой дорогой Лусиу, поверьте мне! Ничто меня уже не пленяет; всё мне наскучило, от всего тошнит. Редкие моменты вдохновения тут же улетучиваются; ведь, стоит мне только подумать о них, оценить их, как я нахожу их такими убогими, такими тривиальными… Хотите, расскажу?
Раньше, ложась поздним вечером в постель, перед сном я начинал мечтать. И уже через несколько мгновений я был счастлив этими неопределёнными мечтаниями о славе, любви, восторгах… Но сегодня я уже и не понимаю, на какие именно мечты я должен опираться. Самые смелые я заключил в некую крепость… но они опостылели мне: постоянно одни и те же – и невозможно отыскать другие…
Также мне надоели вещи, и не только те, которыми я владею; на меня наводят скуку и те, которых я не имею, потому что, как в жизни, так и в мечтах, они всегда одни и те же. Да, я могу иногда сокрушаться из-за того, что не обладаю чем-то, чего совсем не знаю, но правда и то, что, проникнув глубже в себя, я тут же убеждаюсь: Боже мой, да если бы я этим обладал, ещё сильней была бы моя боль, моё отвращение…
Таким образом, сегодня моё безотрадное существование имеет единственную цель – убивать время. Когда я путешествую, или пишу – одним словом, когда я живу – поверьте, то лишь для того, чтобы расходовать мгновения. Но очень скоро, я уже предчувствую, мне всё это до смерти наскучит. И что тогда делать? Я не знаю…не знаю…Ах! какая бесконечная горечь…
Я принялся ободрять Рикарду; давать ему примитивные советы как: выбросить из головы эти удручающие мысли. Прекрасное будущее ждёт его впереди. Надо только набраться смелости!
– Прекрасное будущее?… Послушайте, друг мой: до сегодняшнего дня я так и не увидел себя в своём будущем. А то, в чём я себя не вижу, никогда со мной не случится.
После такого ответа я выдал немой вопрос, на который поэт тут же отреагировал:
– Ну да, видимо, Вы не поняли… Я Вам ещё не всё объяснил. Послушайте: с самого детства, когда я размышляю о возможных ситуациях в человеческих судьбах, я или сразу вижу себя в них, или не вижу. Например: то, где я никогда себя не видел – это сама жизнь; и скажите мне, действительно ли мы живём? Позвольте, я расскажу подробнее:
