— Это правда, что Даша — не дочка моего внука? — Маруся сразу переходит к делу.
— Да, правда, — не медлю с ответом. Ей я точно не собираюсь врать. — Гарик об этом знал, мы оба решили, что так будет лучше.
— Лучше? — Она фыркает, и мне немного больно от того, что где-то там, за ее морщинами и покрытой возрастными пигментными пятнами кожей, проступают знакомые черты лица Гарика. — Лучше для кого? Для Гарика? Чтобы теперь одна полоумная бабища поднимала крик и рассказывала на каждом углу, что мой внук носил рога?!
— Маруся, тебе нервничать нельзя, — пытаюсь сдержать ее негодование. — Не моя вина, что Лисина решила пойти по головам, лишь бы выжать у меня все деньги.
— Ты должна была предусмотреть! — Маруся трясущейся рукой хватается за стакан с водой и делает жадный глоток. — Ты не имела права! Гарик был не в себе, его мучила совесть, но ты-то!
— Уверяю, он был абсолютно в трезвом уме, когда узнал правду.
Она так громко фыркает, что на какое-то время подбивает мою уверенность.
Я ведь думала, что Маруся, в случае чего, не будет играть против меня.
— Никто из вас не имеет права пачкать память о нем! — продолжает распаляться Маруся. — Ни ты, ни она! Обе хороши! Отдай ей, что она хочет — пусть заткнется!
Ушам своим не верю.
Хотя нет, верю. Просто от этой веры больно до чертиков.
— Нет, Маруся. Я не отступлю.
— Значит, она права — ты все это делаешь ради денег! Все всегда ради денег! Тебе плевать на Гарика, на то, что все эти… люди. Будут смеяться над ним. — Она сглатывает и тяжело опускает на стол сухие тонкие руки. — Ты не имеешь права так с ним поступать. Сколько тебе нужно, чтобы ты ушла? У меня есть сбережения и еще драгоценности, и…
— Я никуда не уйду, Маруся.
— Хочешь, и меня в гроб загнать?! — снова трясется она.
Я понимаю, как ей тяжело. Весь минувший год мы все жили в тени ухода Гарика.
Мне нельзя было оставлять ее один на один с этим горем, и Маруся переживал его как могла. Видимо, точно так же, как и я, закрывшись в коконе своих страданий, где Гарик до сих пор жив.
— Лисина манипулирует, Маруся. Я обещаю, что до суда не дойдет.
— Ты понятия не имеешь, что у нее на уме, — бормочет Маруся.
А потом трясущимися руками достает из сумки скомканный, не очень свежий носовой платок, и вытирает слезы в уголках глаз.
Она очень сильно постарела.
За этот год словно пробежала дистанцию в десять лет, и добрала еще немного.
— Гарик… дайте ему покой… хоть на том свете. Ты живешь, эта… тоже хороша. А о нем-то кто подумает? Он ушел так рано. Ничего не успел. Это он должен был… жить. Он, а не вы.
Я молчу.
Да, для них всех он ушел рано, потому что мы с Гариком договорились все держать в секрете. До последних месяцев, которые он фактически провел в больнице на лошадиных дозах морфия. Только я видела, как медленно, словно спичка, он угасал.
Как каждое утро, когда мы вставали плечом к плечу, чтобы чистить зубы, он уже был на день больше тенью, чем вчера.
Как его лицо внезапно бледнело от приступов боли, а я должна была улыбаться и делать вид, что стали мы оба.
Как в проклятой больнице я сидела над ним ночами напролет и боялась уснуть, как будто от моих бдений зависел каждый его вдох.
Воспоминания накатывают такой внезапной лавиной, что я не сразу понимаю, откуда берутся круги на поверхности кофе в чашке.
Это просто я реву в три горла.
Потому что весь этот год, каждый день, каждый час, я не позволяла себе горевать по моему любимому человеку.
— Она не успокоится, Мария, — продолжает ругаться Маруся, и это чуть ли не впервые, когда она называет меня официальной. Первые раз это было на похоронах Гарика, куда она приехала ровно на пять минут, чтобы положить около памятника одну единственную розу. — Ты сильная, тебе что? Подумай о его памяти!
Подумать?
А был ли в моей жизни день, когда я о нем не думала?
Я искренне пытаюсь держать себя в руках, потому что это говорит не Маруся — это кричит ее горе. Точно такое же бездонное, как и мое. Она не виновата, что у одной бессердечной твари рука не дрогнет опошлить даже память об умершем человеке.
О собственном сыне.
И не важно, сколько невинных людей от этого пострадает.
— Маруся, я не дам собой манипулировать. — Мне очень тяжело даются эти слова, потому что я знаю, какая реакция на них последует. — Гарик бы этого не хотел. Он бы не одобрил капитуляцию. Помнишь, ты сама говорила, что мать все время пыталась им командовать, заставить жить по ее правилам, обеспечивать ее комфорт. Она хотела, чтобы Гарик женился на Бакаевой и всю жизнь сидел у них на цепи, потому что это приносило бы дивиденды ей.
— Замолчи! — выкрикивает Маруся, и снова жадно пьет.
Мне очень ее жаль.
Но я знаю, что сейчас Маруся, как и все, до чего может дотянуться Лисина — лишь еще один винтик в ее схеме. Она нарочно все ей рассказала, прекрасно зная, что Маруся попытается меня остановить. Не ради нас с Дашкой — ради памяти о своем единственном внуке, о единственном человеке, которого по-настоящему любила.
Мне придется быть честной и жестокой.
Гарик меня этому научил.
— Я не позволю вам так с ним поступить! — Маруся вытирает слезы и швыряет платок через весь стол. Он падает между нами ровно посредине стола, словно брошенная дуэльная перчатка.
— Мне жаль, Маруся. Не я это затеяла, но уничтожить то, во что Гарик вложил душу, я не позволю.
Она поднимает на меня взгляд, и на ее осунувшемся сером лице глаза кажутся совсем не живыми. Долго и пристально смотрит, как будто пытается прогнуть свое вот таким упрямым и молчаливым «Ты не имеешь права меня разочаровать».
— Ты эгоистка, — выносит свой вердикт, от которого мне невыносимо больно. — Ты такая же эгоистка как и она. Если бы ты любила его — ты никогда бы не позволила ему умереть. Это ты во всем виновата, потому что эта поездка…
Маруся останавливается и обреченно машет на меня рукой, мол, о чем еще с тобой говорить.
Встает, напрочь игнорируя мою попытку протянуть ей руку и поддержать, чтобы дошла хотя бы до машины. Лицо у нее такое, будто даже ядовитую жабу она взяла бы с большим удовольствием, чем позволила бы мне прикоснуться к ней хоть пальцем.
— Если дело дойдет до суда, — через плечо бормочет в мою сторону, — на мою помощь можешь не рассчитывать.
Я никогда ни на кого не рассчитывала сколько себя помню.
А с тех пор, как вскрылась болезнь Гарика, каждый день и каждый час была с ней один на один, прекрасно зная, что все равно не смогу выиграть. Но у меня был Гарик и было время, которое я бы не променяла ни на какое другое.
