— Лидочка, мне надо с тобой поговорить, — сказал однажды Лев. Он был настроен решительно, видно было, что собирался с духом, но дух этот все-таки никак собрать не мог. Он все время поправлял челку, которая спадала на глаза и жила своей свободной жизнью, ничуть не слушаясь хозяина. Лидка, застигнутая на кухне этой грозной Левушкиной торжественностью, отерла руки о фартук и профилактически выпила воды, хотя не знала, зачем людям, которые волнуются, надо пить воду. Но пресловутый стакан воды всегда сопровождал человечество при личных катаклизмах. Она, в общем-то, осознавала, что счастье долго не застаивается, истончается, а потом и вовсе улетучивается и так хорошо, как было, уже не будет никогда. Не то что мысленно она свое счастье отгоняла, совсем наоборот, затаивалась, чтобы не спугнуть, но опыт ведь никуда не денешь. И хоть возраст — это всего лишь число, это, помимо всего прочего, еще и опыт…
Она стала у окна, очень женственно поправила волосы и подняла на него свои зеленые встревоженные глаза. Хотела было что-то сказать, но поняла, что ответ не должен опережать вопрос.
— Мне надо будет уехать. Навсегда. Из Союза. Уже скоро. Ты меня простишь? — он произнес это так, словно надиктовал телеграмму, на одном дыхании.
— Куда? — довольно буднично спросила она, но сердце пошатнулось, словно пытаясь найти опору.
— Сначала в Вену, поездом, потом поглядим. У меня родственники в Израиле, я тебе о них рассказывал, — он виновато сглотнул, видно было, что волнуется.
Лидка, конечно, прекрасно помнила и про Левушкиных родственников из далекой Хайфы, о которых он действительно пару раз заводил разговор, и о совместных с ним походах за какими-то документами, о которых она не спрашивала (идем мимо, почему бы не забрать), и о долгих очередях в каких-то учреждениях (нужно тут бумажку одну подписать), о странных звонках при ней, когда Левушка терялся и, оглядываясь на Лидку, говорил, что сейчас занят, перезвонит позже. Разговоров об отъезде навсегда он не заводил, отказников тогда было слишком много, и попасть в привилегированную касту получивших волшебные документы на выезд из страны было как вытащить один счастливый лотерейный билет на миллион пустых. Но вот вытащил Лева, повезло… И ничего не сказал. Хотя, как выяснилось, его в тот же день уволили из редакции. Но он молчал, продолжал ходить по Москве и снимать, остервенело, впрок, с утра и до позднего вечера.
Многие из Лидкиного окружения, не близкого, конечно, упаси господь, но знакомые знакомых, пытались подать документы на выезд в Израиль, и некоторые после долгих мытарств его даже получали. Уезжать начали с самого начала семидесятых, не массово, конечно, каплями, но поток неуклонно рос. Проблема «пятого пункта», пункта национальности, существовала всегда, сколько Лидка себя помнила, нередко ощущая и на себе, что значит «ненадежный контингент». Странно, что Левушка в этом вопросе вел себя довольно скрытно, особо не высказывался, анекдоты про Сарочку или какого-нибудь старого умирающего еврея не травил и вообще почти не давал понять, что эта щепетильная еврейская тема его заботит, но умение распознавать родной пятый параграф сидело в нем, наверное, с детства.
Хотя пара подозрительных случаев была, Лидка сейчас вспомнила.
Они вышли тогда из дома на прогулку, был самый конец апреля, но после слишком снежной зимы маленькие черненькие сугробики все еще дотаивали, день ото дня теплело, ручьилось. На домах-книжках напротив их кафе «Ивушка» уже зажглось гигантское «1 МАЯ». Дома эти служили своего рода афишей праздников для всей Москвы: три раза в год они высвечивали то, что советские трудящиеся собирались отмечать: «1 МАЯ», «9 МАЯ», а в Новый год — год, который наступал, — «1972» или любой последующий; «7 ноября» уже не вмещалось, тогда ярким огнем горели на выбор гордые буквы «СССР» или «КПСС», что давало одинаковое количество света. А что можно было еще придумать, коли таких домов-книжек стояло всего четыре?
Проспект был довольно пуст, хотя время было еще не позднее. Видимо, все граждане уже пришли с работы и сели за ужин. Левушка, как обычно, провел ритуал, предшествующий гулянью, чтобы определить направление похода, — раскрутил, как полагается, Лидку, бережно, ласково, чуть придерживая за талию, и, когда Лидка выкрикнула «Стоп!», остановил ее, все еще не отпуская, мало ли, вдруг голова поведет. Она и встала, показав прямехонько на гостиницу «Украина», которой начинался Кутузовский проспект. Значит, путь вел туда.
— По какой стороне пойдем? — спросил Левушка.
— Можно по нашей, тут совсем народу не видно.
Они тихонько двигались вниз к реке, мимо проплывали старенькие, чудом уцелевшие переулочки, вливающиеся в Калининский, — переулок Писемского, где, собственно, в глубине, среди жасмина и сирени и жил когда-то писатель, а потом свернули каким-то чудом на Трубниковский, захотелось, ноги сами повели вглубь. Улочка была спящая, совсем сумеречная, окошки одно за другим оживали теплым желтым домашним светом, и там высвечивались оранжевые бахромчатые абажуры над столом. Откуда-то звучала пластинка, кажется, концерт Рахманинова. Домики все были приземистые, старинные, не больше двух-трех этажей, с зазывными арками, манящими во дворы. Около большой тяжелой двери, прямо на улице стояла, поджав хвост, собачка, вылитая Каштанка. Она приветливо посмотрела на людей и скребнула лапой по обшарпанной двери.
— Прямо как наш Бонька, смотри, какая умница, сам гуляет, сам приходит, ждет, когда откроют. — Лидка толкнула стопудовую дверь, и собачка шмыгнула в щель.
Они постояли еще немного в тишине, прислушались, как на втором этаже хлопнула дверь, проглотив Каштанку, и спокойно пошли обратно на Калининский. Было такое ощущение, что зашли на Трубниковский только для того, чтобы открыть собаке дверь.
На углу Калининского и Садового остановились. Проспект сиял буквами, которые занимали на каждом доме-книжке все двадцать четыре или сколько там этажей, светом был залит весь проспект, и вид, конечно, открывался сказочный.
— А как ты думаешь, Левушка, там ходят спецбригады электриков, которые зажигают эти буквы? Или уборщицы? Надо же все включить одновременно. Или это происходит как-то автоматически, из специального пункта управления, как в космосе? — Лидка улыбнулась, представив, как по этажам ходят, гремя ведрами, уборщицы и включают свет в каждой комнатенке.
— Никогда не задумывался. Зато знаю другое: когда десять лет назад этот проспект задумывался, планировали поставить пять домов-книжек, а не четыре. Но наверху этот проект зарубили, решили, что пять книг — это Пятикнижие Моисеево, так что нет проискам сионизма. И вместо пяти высоток поставили четыре, а на сэкономленные средства чуть пониже по проспекту залепили еще и СЭВ, тоже посохинский проект, который, по их задумке, должен был отражать философию устройства самого Совета экономической взаимопомощи — архитектор советский, вся мебель в здании венгерская, лифты чешские, электрика немецкая, перегородки болгарские, алюминий польский, отделочный камень румынский. Но и он — что? — тоже в виде книги! Все равно пять книг и получилось. И вообще, все это настолько унизительно.
— Что именно? Польский алюминий и чешские лифты? — спросила Лидка.
