Благодарю тебя
За песенность города,
И откровенного, и тайного,
Благодарю тебя,
Что всем было холодно,
А ты оттаяла, оттаяла…
За шепот и за крик,
За вечность и за миг,
За отгоревшую звезду,
За смех и за печаль,
За тихое «Прощай»,
За все тебя благодарю!
За смех и за печаль,
За тихое «Прощай»,
За все тебя благодарю!
Благодарю тебя
За то, что по судьбе прошла,
За то, что для другого сбудешься…
Благодарю тебя
За то, что со мной была,
Еще за то, что не забудешься…
За шепот и за крик,
За вечность и за миг,
За отгоревшую звезду,
За смех и за печаль,
За тихое «Прощай»,
За все тебя благодарю!
За смех и за печаль,
За тихое «Прощай»,
За все тебя благодарю!
Павочке казалось, что поет Мамед не так уж и громко, все давно привыкли и всегда слушали с удовольствием, но соседи все равно звонили в дверь — не ругаться, нет, что вы, просто хоть одним глазком взглянуть на живого кумира и попросить автограф.
А у Мамеда как раз в это время начался страдальческий период, и все об этом знали, — он переживал переход от одной женщины к другой. Путь этот давался ему непросто, он стал мрачным, нелюдимым, ел себя поедом, совершенно не мог работать. Довольно долго, лет десять, а то и больше, он прожил с гражданской женой, милой Миленой (ее за глаза так и звали — милая Милена), красивой, душевной, заводной плюс еще музыкально подкованной, любил ее безумно, страсти они переживали нешуточные, но оформлять свои отношения почему-то совсем не спешили. Жаркие бои с переменным успехом происходили постоянно, эта итальянщина, скорее всего, их так долго и держала на плаву. Чем яростней была ссора, тем слаще каждый раз проходило примирение — в общем, классика жанра. Так оно и шло на контрасте — то резкий спад, истерики, вопли, водка, загулы, то невероятный подъем, цветы, поцелуи в слезы, рука в руке и шипучее шампанское. Но в последнее время они стали ссориться намного чаще, видимо, срок годности этой буйной любви подходил к концу.
Однажды за столом у Крещенских разругались в пух и прах на пустом месте и, в общем-то, без причины — Милена не смогла расшифровать названия всех нот:
Do — Dominus — Господь,
Re — rerum — материя,
Mi — miraculum — чудо,
Fa — familias planetarium — семья планет, то есть Солнечная система,
Sol — solis — Солнце,
La — Lactea Via — Млечный Путь,
Si — siderae — небеса.
Мамед с ходу возмутился и застыдил ее:
— Ты не понимаешь, что меня позоришь? Не знать такие элементарные вещи!
— Забыла, ну извини, это ж не самое большое упущение… — старалась успокоить его Милена, но он вдруг запыхтел, налился краской, швырнул что есть силы вилку, которая полетела через весь стол, задев со звоном бокал с вином, и тот разбился, разлился, раскидав осколки по миске с морковным салатом… Все в недоумении замолчали. Мамед в ужасе обвел взглядом стол и по-детски трогательно и взволнованно прижал руки к груди, словно мальчуган, которого сейчас точно начнут ругать, а может, даже возьмут за ухо и выведут вон из комнаты. И произошло то, что от него никто не ожидал. По его расстроенному лицу пробежала странная волна, искорежившая его лицо, и он не смог с ней совладать, резко вздохнул и… заплакал, закрыв лицо ладонями. Потом рывком развернулся и чуть ли не выбежал на кухню, хотя что до нее было бежать — два шага! Алена поспешила за ним, но Лидка уже приняла Мамеда в свои объятия.
— Мне так стыдно, Лидия Яковлевна, так стыдно… Просто нервы совсем ни к черту. Сейчас пойду все уберу.
— Ну что ты, милый, Аллуся сама, — и Лидка страшно завращала глазами, чтобы Аллуся оставила их одних, не стояла над душой, а пошла к гостям. Алла нехотя закрыла за собой дверь.
— Что случилось, Мамедушка, что ты в таком состоянии? Я тебя не узнаю. Как так можно? Пожалей себя! — Лидка стояла, стараясь поустойчивей врасти в пол, чтобы удержать нависшего над ней высокого и здоровенного Мамеда, гладила его по плечу, еле доставая, а он искал опоры и защиты, как малое дите бежит к мамке, если что случилось.
— Да вы все знаете, не могу больше, сердце рвется! Она ж мне под кожу пролезла… Но сил больше нет. Не верю уже ей. Все.
— Ну, милый мой, что нас не убивает, нам неинтересно, правда? А зачем тебе рядом скучная и пресная баба? Ты и двух дней с такой не выдержишь. А про Миленку все уже выучил и вызубрил — смотри, какая она у тебя — красивая, озорная, да и умница большая! Ну и потом, ты сам должен все решить, ты ж свою жизнь строишь — не чужую. Ну, как сам захочешь — перемены так перемены.
— Нет, Лидия Яковлевна, — Мамед взял сигарету и запалил ее. — Часто слышишь о том, что перемены — это к лучшему, и никогда о том, как это больно. Еще и сон вчера приснился, словно мы с ней в метро, какая-то серая гулкая станция, легкий ветерок дует от только что умчавшегося поезда, пахнет шпалами и ни души. Но я еду по пустому эскалатору вверх, а она — вниз. И всё. И мы посмотрели друг на друга и разъехались. Даже сердце не екнуло. Что-то перевернулось внутри, трудно объяснить. Не знаю. Посмотрим.
Он повернулся лицом к окну и стал пялиться в темноту, выдувая дым в длинную форточку перед собой и потихоньку успокаиваясь. По проспекту шуршали машины, медленно, словно чуть-чуть переваливаясь, ползли троллейбусы, редкие нахохлившиеся прохожие торопились домой, время было уже позднее.
Мамед выкурил сигарету, вдохнул городской воздух, словно готовясь к важному шагу, и через силу пошел за стол, где все мучительно делали вид, что ничего не произошло.
На следующий день Мамед позвонил Крещенским со странным вопросом — можно ли пожить какое-то время у них на даче в Переделкино.
— Долго объяснять, Роб, уехать домой сейчас не могу, в Москве много работы. Надо просто побыть одному.
— Конечно, приезжай в любое время, там сторож, Сева, ты его знаешь, он откроет. А мы сегодня продуктов туда припрем, оставим тебе в холодильнике.
Случай на даче
Мамед не стал ждать, видимо, все окончательно решил, отправился в тот же день и сразу устроился на даче, обосновался. Погода радовала, днем ни дождя, ни тучки, сухо, тепло, ровно. Утром, ежась, он выходил на крыльцо курить, вставал, облокотившись о перила, и вдумчиво рассматривал забор, три старинные сосны с багровыми толстыми стволами и облезлые кусты уже отцветшего жасмина, а ближе к ночи вытаскивал на траву одеяло, ложился и какое-то время смотрел на звезды, даже когда небо было затянуто облаками. Иногда пробовал голос, немного тянул звук, мычал, словно распеваясь перед концертом. Где-то на соседнем участке ухал филин, Мамед попытался его копировать и даже привстал, чтобы звуки получались попохожее, и да, филин стал отзываться по-другому, чуть подоверчивей, ухал тенорком, решив, видимо, что где-то поблизости объявилась подруга. А Мамед все лежал и лежал, закрутившись в одеяло от ночной прохлады, и поглядывал туда, где было небо, словно стараясь считать ответ на вопрос, который он сам себе задавал. Потом медленно вставал и шел в дом. Придумал себе за пару дней такой ритуал и свято ему следовал. Разве что филин учуял подвох и перестал ему отзываться.
