Нового первого секретаря избрали с перевесом всего в один голос, причем очень важным, если не решающим, оказался тогда для реформаторов другой голос — голос улицы. Многие трудящиеся Чехословакии, прежде всего жители крупных городов (как выразились бы сейчас, образованный креативный класс), не хотели прозябать в сумрачном настоящем и бесконечно ждать светлого завтра, но желали немедленного движения к гражданским свободам, заполненных качественными товарами полок магазинов, открытых дискуссий по актуальным темам по смелому телевидению и в интересных газетах, хотели дальних поездок за границу, восхитительных американских, британских, французских кинофильмов, авангардистских выставок, зажигательных музыкальных ритмов. В том, что такая жизнь бывает, многие чехи и словаки убедились на опыте межвоенной Первой республики, а тем, кто этого времени не помнил, о нем подробно рассказали родители.
Но главное вот в чем: атомизированное на кухонные посиделки и дачные выпивки социалистическое общество мечтало избавиться от казарменного единообразия и казенного патриотизма, от всесильной тайной полиции — от угрюмого существования без смысла, удовольствия и цели. Большинство по инерции и давней чешской традиции связывало надежды на перемены к лучшему с левой идеей: после двух десятилетий сталинской диктатуры, вдруг ослабившей хватку, любая другая власть, кроме той, что называла себя рабочей, многим казалась невозможной. И ведь Пражская весна создавала впечатление, что развитие событий подтверждает успех курса реформ. Получив высокое назначение, Дубчек вернулся из Праги в Братиславу и сразу отправился на ледовый стадион, демонстрируя близость к народу. «Дела могут подождать», — иронизировали скептики, но любителям хоккея в хоккейной стране поведение «первого» нравилось. 46-летний Дубчек, не самый яркий в мире оратор и не самый харизматичный на свете политик, обнадеживал.
Разговоры о «демократической модели социализма» стали мантрой Пражской весны. Застрельщицей перемен выступала, естественно, творческая интеллигенция, прежде всего профессиональные работники слова, первыми, на съезде Союза писателей Чехословакии, заявившие о необходимости изменения атмосферы в обществе. С трибуны выступали и Гавел, и Кундера, речи которых звучали куда убедительнее любых докладов любых партийных чиновников. Главный манифест Пражской весны появился 27 июня, ровно через день после отмены цензуры (вступил в силу закон «О периодической печати и других средствах массовой информации»). Под сочиненной журналистом Людвиком Вацуликом прокламацией «Две тысячи слов» с призывом к решительной реформе КПЧ и общества подписались не менее 100 тысяч человек. Манифест ставил окружающей действительности смертельный диагноз: «Парламент разучился обсуждать, правительство — управлять, руководители — руководить. Выборы потеряли смысл, законы — вес. Личная и коллективная честь исчезли. Честностью добиться чего-либо невозможно, о вознаграждении по способностям нечего и говорить. Испортились отношения между людьми, исчезла радость труда, пришли времена, грозящие духовному здоровью и характеру народа».
Полное название ключевого документа Пражской весны звучит так: «Две тысячи слов, обращенных к рабочим, земледельцам, служащим, деятелям искусства и всем прочим». Общественное мнение и «все прочие» подталкивали реформаторов в спины, так болельщики на трибунах гонят к воротам соперника осторожничающую в центре поля команду.
Просматриваю пражские газеты полувековой давности и не могу избавиться от ощущения, что листаю московскую прессу конца 1980-х: советы рабочего управления, пламенная публицистика о «самореализации человека труда», политические дискуссии, молодежные проекты, разговоры о многопартийности и новой роли Церкви. «В первом квартале 1968 года заработная плата в ЧССР выросла на 10 процентов», «Восстановлено движение юнаков (скаутов)», «Открыт клуб бывших политзаключенных», «Основан клуб ангажированных беспартийных»… С дистанции в поколение горбачевская перестройка предстает реабилитацией пражской попытки общественного ренессанса, лозунги «социализма с человеческим лицом» стали для позднего СССР тем же, чем той яркой политической весной они были для Чехословакии. В мемуаре «Холодом веет из Кремля», написанном через десятилетие после поражения, разочарованный Зденек Млынарж, изгнанный из власти и из родной страны, развенчал заблуждения всех на свете партийных романтиков: «Мы оказались в дураках, поскольку опутали собственную глупость идеологией коммунистического реформирования».
Но главная ошибка чехословаков все-таки заключалась не в этом, а в том, что они недооценили жестокость августовских русских морозов. После весны 1945-го советский солдат воспринимался в этой стране только в одной роли — в роли освободителя: «В чешских землях все будет хорошо, если донской казак напоит своего коня водой из Влтавы». Об этой поговорке и о том, что местным жителям судьбой предписано испытывать вечное чувство глубокой благодарности к «старшим братьям», напоминала установленная на пятиметровом постаменте на площади Советских танкистов в районе Смихов тяжелая боевая машина ИС-2 м номер 23. Считалось, что именно танк-23 первым вошел в Прагу рано утром 9 мая 1945-го, но это неправда: следовавшую в голове бронированного дозора к центру города «тридцатьчетверку» гвардии лейтенанта Ивана Гончаренко (номер 24) немцы сожгли двумя выстрелами из САУ в квартале Кларов, неподалеку от моста через Влтаву. Советские генералы распорядились выделить для мемориала, затеянного чехословацкими товарищами, машину посущественнее Т-34. В 1956 году, после антисоциалистического восстания в Венгрии, из пражского танка-памятника на всякий случай вытащили внутренности, чтобы он не смог больше вертеть башней и стрелять.
Вторжение 1968-го, перевернувшее в ЧССР представления о советской военной мощи и дружбе с русскими, принесло новую нумерологию: 1945+23=1968. Стрелки исторических часов двинулись в обратную сторону. В представлении большинства чехов из гения освобождения танк-23 стал знаком оккупации. Поэтому вскоре после «бархатной революции», покончившей и с кремлевским влиянием, и с чехословацким коммунизмом, молодой актуальный художник Давид Черны выкрасил ИС-2 м в розовый цвет. Теперь эта 65-тонная махина стоит в Военно-техническом музее в Лешанах. Так вот и расходится московское и пражское понимание истории: для чехов нет понятия «вечная благодарность», коли братская помощь обернулась оккупацией.
Послевоенная признательность Праги Москве, кстати, получила и вполне материальное измерение: Чехословакия по воле Иосифа Сталина уступила СССР 12 тысяч квадратных километров территории Подкарпатской Руси с полумиллионным населением (теперь Закарпатская область Украины). В 1955 году в Праге торжественно открыли благодарственный памятник товарищу Сталину. Крупнейшую в Европе того времени скульптурную группу весом в 17 тысяч тонн, сложенную из 32 тысяч каменных фрагментов (их свезли из разных краев республики), поставили на Летенской площадке на высоком левом берегу Влтавы, прямо на месте только что построенного и по такому случаю снесенного футбольного стадиона Slavia, в честь десятой годовщины освобождения города Красной армией: «Народ Чехословакии — своему освободителю». За 15-метровой фигурой Сталина, словно выстроившись в очередь, стояли высеченные из гранита представители двух братских народов: советского (рабочий, ученый, колхозница, красноармеец) и чехословацкого (рабочий, крестьянка, новатор, воин). Всего через несколько месяцев после открытия монумента, строительство которого обошлось в 140 миллионов крон, на ХХ съезде КПСС был осужден культ личности Сталина. В 1962 году, накануне празднования 45-летия Великой октябрьской социалистической революции, летенский памятник поэтапно взорвали, вероятно, еще и следуя совету советских друзей. Конструкции цоколя и бетонные подземные помещения сохранились до сих пор, там придумывают то рок-клуб, то радиостанцию, то хипстерское кафе, но вообще-то все постепенно приходит в негодность.
