Я вспомнил про свою звёздочку и проведал её в кармане джинсов.
На ночную прогулку по городу не тянуло. Я не желал находиться рядом с людьми, что присутствовали на сегодняшнем выступлении и хлопали Капитану. Даже рядом со спящими. Спускаться вниз, чтобы встречать Акселя, Костю и Анну в обнимку с бутылками тоже не хотелось. Я начал уже общаться со своим сегодняшним ночным-одиночеством-на-крыше-автобуса на ты, когда ко мне вскарабкалась Марина с огромным сэндвичем в зубах.
— О, ты тоже здесь, — не слишком натурально удивилась она.
— Как у тебя прошёл день? — спросил я так, как будто рассвет, полдень и вечер мы встречали порознь.
На самом деле я хотел знать её мнение относительно всего происходящего.
Мара устроилась напротив, скрестив ноги. Протянула мне сэндвич. На ней была мешковатая Костина куртка и подвёрнутые джинсы. Кажется, страсть к одежде на несколько размеров больше обитала где-то в глубине её натуры.
— Акс такой всегда. Он как айсберг, который дрейфует по морю… ну, знаешь, в ожидании очередного корабля какой-нибудь идеи. Бредовой идеи. Но они ему нужны. Неважно, насколько они бредовые, они ему нужны. Ещё ему нужна моя забота.
Под ломтями хлеба таился листик салата, ветчина, ломтик сыра и масло, каждый слой, кроме, пожалуй зелени, был размером с хлебный ломоть. Откусив, я решил, что такие бутерброды мне по вкусу.
— Тебе нравится такая жизнь?
Она дёрнула плечами.
— Я простая провинциалка. Сбежала из дома, и почти сразу… почти сразу Аксель оказался так добр, что взял меня с собой. Я знаю всего две жизни. Ту, прежнюю, и эту.
Я вернул бутерброд. Откинулся на спину, сложил под головой ладони.
— Это не жизнь, а сплошное приключение. Как в книжках.
— Знаешь, что мне кажется? Ты ещё новенький, тебе я могу рассказать. Все остальные просто не поймут. Разве что Костя, но… — Марина сделала два глубоких вдоха, вновь потеряв огрызок предложения, продолжила: — Здесь всё очень странное. Я, конечно, жила на ферме, у нас там был телевизор, но понимаешь, у меня не было времени его смотреть. И газеты я читала только когда заворачивала в них внутренности заколотого отцом поросёнка…
— Не смотрела телевизор?
Я словно бы счищал шкурку с какого-то незрелого фрукта. Я ничего не понимал. Я скашивал глаза и видел на её лице растерянное выражение. Она тоже ничего не понимала.
— Да. Всё должно быть по-другому. Мы слишком легко здесь устроились. Пересечь границу какого-то государства для нас, что перейти на другую сторону дороги. Принять кого-то в труппу для всех этих жонглёров — что позавтракать. А ведь это же опасность! Это ответственность! Меня давно должны были уже найти и вернуть родителям.
Вот теперь я понял. Я как первобытный человек. Слишком легко отдался на волю течения, не понимая мотивов реки. Почему она течёт именно в эту, а не в другую сторону? И куда она меня в конце концов приведёт?
Сэндвич снова перекочевал ко мне. Он был на самом деле большим, и мы могли есть его до самого рассвета.
— Почему ты думаешь, что тебя никто не услышит?
— Анна глупая. Она старше меня, но глупенькая. Ничего не понимает. Может, потому, что она не задумывается о таких простых вещах, ей так легко живётся.
Мара замолкла, вслушиваясь в цокот по дну клетки Борисовых когтей. Забеспокоилась. Но, похоже, он всего лишь перешёл в другой угол клетки, где меньше дуло.
— Все остальные не хотят видеть правду тоже. Знаешь, я рада, что появился кто-то помладше меня. Кто-то, кто понимает ещё меньше меня, но при этом ещё не сварил себе мозги, — она скривилась. — Теперь ты понимаешь, почему то, что происходило сегодня, мало меня впечатлило? Одно кривое зеркало так мало значит в огромной комнате смеха.
Я кивнул. Кроме всего прочего, я понял, почему вопреки прогнозу Капитана девочку так мало впечатлило происходящее в «Семи горных пиках».
— Ты скучаешь по дому? — спросила она.
— Я же приютский. Это не дом. Скорее, — я на секунду задумался, — инкубатор.
Мара взъерошила себе шевелюру.
— Где ты нахватался таких слов?
— Читал книги и смотрел телевизор. Это очень правильное слово. Там были неплохие воспитатели, и друзья у меня там были, но мы знали, что однажды мы всё равно разойдёмся в разные стороны.
— А ты никогда не думал, кто твои родители?
Как и за всё, что попадало в её руки, Марина взялась за меня обстоятельно, и подступала, кажется, со всех сторон сразу.
— Я даже не знаю, из Пинзовца ли они или откуда-то приехали. Они сдали меня в приют почти сразу, как только я родился. Мама и папа. Может, у них уже были дети, а я был нежелательным.
Мне совсем не нравилось это слово — «нежелательным». От него на языке чувствовался вкус металла. Но я употребил его, поскольку мне не нравилось ничего из того, о чём я сейчас говорил.
— Извини.
— Ничего. Я видел их росписи на бумагах. У них не дрожали руки, ни у отца, ни у матери. Росписи такие красивые, одна к одной. Я ползал по этой бумажке, искал хоть малейший намёк на то, что они оставили меня по принуждению, что у них не было выбора или что-то такое. Искал, может, где-то бумага пошла волнами от слезинки… Ничего. Ровный чистый лист.
— Извини.
У Мары дрожали губы. Я понял, что переборщил. Не зная, что предпринять, вновь уставился в небо. Оно выглядело так, как будто его можно было разрезать ножницами. Как цветная бумага с наклеенной луной.
— А ты скучаешь по своим?
— Не то, чтобы скучаю, — сказала она. — Но это по-настоящему трудно, думать, что не скучают они.
— Ты хочешь, чтобы они тебя искали, — догадался я. — И чтобы нашли.
— По крайней мере, чтобы искали.
Я представил обклеенные объявлениями остановки. «Wanted», было бы написано там, и чёрно-белая фотография Марины. Уж не знаю, была бы там сколь-нибудь значительная «Reward», но умерить душевную боль они помогли бы точно.
— Может быть, они и ищут, — сказал я ей. — Только откуда бы они знали, что ты приделала себе колёса? Попробуй как-нибудь написать им письмо.
Лицо девушки стремительно покраснело, и я подумал, что нужно было избрать другой путь. Сказать, что в такой многодетной семье её отсутствия, может, до сих пор и не заметили.
Она вытянулась рядом, так, что её дыхание касалось моего уха. Крикливая и сильная, Мара могла плакать только свинцовыми слезами, но, скашивая глаза, я видел воду. Она была льдом, который таял под солнцем.
— Я полежу здесь, с тобой, маленький, — сказала она, всхлипнув. — Совсем немножко. А потом пойдём вниз. А то замёрзнем.
Прямо там, на крыше автобуса, нас, лежащих спиной к спине, каждый лицом к своему прошлому, и сморил сон. Костина куртка оказалось волшебной, она смогла укрыть обоих.
