Хорнблауэр плохо спал в ту ночь, и утренняя его прогулка была посвящена необычным мыслям. Он не мог сосредоточиться на провианте и воде, на том, как занять команду, чтобы она не разболталась, на ветрах и курсе — на том, о чем думал каждое утро, чтобы днем предстать человеком быстрых решений. Временами он так страдал, что не мог думать осмысленно, прочее же время мозг его занимали предположения столь чудовищные, что они повергали его в ужас. Он думал о том, чтобы подступиться к леди Барбаре; в этом, по крайней мере, он мог себе признаться. Он безумно желал этого. Грудь его ныла от страстного томления.
Ужаснее всего было подозрение, что леди Барбара его не отвергнет. Это казалось немыслимым и в то же время возможным, как в страшном сне. Он мог бы даже положить горячую руку на ее холодную грудь — при этой мысли его передернуло от невыносимой муки. Он до боли желал обладать ею. Почти год он был заперт на «Лидии», а год неестественного воздержания порождает странные фантазии. Где-то в темных тайниках подсознания шевелились фантазии еще более страшные: темные призраки насилия и убийства.
И даже сейчас, охваченный безумием, Хорнблауэр не мог отделаться от привычки просчитывать за и против. Оскорбит ли он леди Барбару или соблазнит ее, в любом случае он играет с огнем. Семья Уэлсли может одним махом стереть его в порошок. Им ничего не стоит отстранить его от командования, а при достаточном желании — отыскать в его действиях за последний год повод для трибунала. Трибунал под давлением Уэлсли запросто лишит его чинов и оставит бедняком, живущим на помощь прихода. Это — худшее, что может случиться (исключая разве что дуэль с фатальным для него исходом), но и лучшее не намного привлекательнее. Допустим, Уэлсли переживут, что их сестру соблазнили. Допустим, поставленные перед фактом, они решат загладить скандал. Нет, это тоже немыслимо. Он должен будет добиться от Марии развода, а для этого нужен парламентский акт и пять тысяч фунтов.
Связаться с леди Барбарой означало рискнуть полным крахом — профессиональным, общественным и финансовым. И он знал: в том, что связано с риском, он не может на себя полагаться. Когда он приказал буксировать «Лидию» к «Нативидаду», когда сражался с Креспо пушка к пушке, риск был такой захватывающий, что и сейчас, при воспоминании, по спине бежали мурашки. Опасность завораживала его, даже когда он знал, как глупо ей подвергаться. Решив действовать, не остановится ни перед каким риском. Даже сейчас, размышляя хладнокровно, он чувствовал, как захватывающе-опасно было бы утереть нос всем Уэлсли, вместе взятым, а там — гори оно синим огнем.
А потом все эти хладнокровные рассуждения смыло горячей волной желания, стоило ему вспомнить о ней: гибкой и обворожительной, нежной и понимающей. Хорнблауэр дрожал от страсти, к щекам прихлынула горячая кровь, в мозгу проносились беспорядочные видения. Он стоял у поручня, невидящими глазами уставясь в синее, с золотистыми водорослями, море, не чувствуя ничего, кроме завладевшего телом и рассудком буйства. Когда сердцебиение наконец улеглось и он обернулся посмотреть на корабль, то увидел его неожиданно четко и ясно. Он видел малейшие подробности сложного сплесня, который изготавливал один из матросов на полубаке в ста двадцати футах от него. Тут он искренно обрадовался, что восстановил самообладание, ибо на палубу вышла леди Барбара. Она улыбалась — она всегда улыбалась, выходя из каюты и радуясь солнцу. Она подошла и заговорила.
— Я всю ночь грезила, — сказала она.
— Правда? — неловко спросил Хорнблауэр. Он тоже грезил.
— Да, — сказала леди Барбара. — По большей части я грезила о яичнице. О яйцах всмятку, вкрутую и в мешочек. О белом хлебе, густо намазанном маслом. О кофе со сливками. О капусте — обычной вареной капусте. Мои грезы не были столь причудливы, чтобы добраться до пюре из шпината, но кажется, мне привиделась тарелка с молодой морковью. И вот утром Геба приносит мне черный кофе и маисовый хлеб с жучками, а Полвил посылает ко мне спросить, желаю я на обед соленой свинины или соленой говядины. Сегодня я наверняка примусь за седьмого братца того хряка, которым меня потчевали в Панаме. Я близко познакомилась со всей его родней.
Леди Барбара засмеялась, показывая белые зубы, и смех ее ненадолго утихомирил бушевавшую в Хорнблауэре страсть. Он прекрасно ее понимал — после многих месяцев на корабельном довольствии каждый грезил о свежей пище. Ее непринужденность подействовала на смятенный рассудок Хорнблауэра так, как если бы кто-то открыл в душной комнате окно. Разговор о еде оттянул развязку на несколько дней — на несколько золотых деньков, пока юго-восточный пассат дул с траверза «Лидии» и нес ее по Южной Атлантике к острову Святой Елены.
Ветер не стихал до того самого вечера, когда с последними лучами садящегося в золотом ореоле солнца матрос с мачты взглянул вперед и в быстро гаснущем свете приметил горную вершину. Крик «Вижу землю!» возвестил Хорнблауэру, что он вновь вывел корабль в точности к намеченному месту. Весь этот день ветер постепенно слабел и к закату стих окончательно. Подобно Танталу, они были в нескольких часах пути от заветной цели и не могли к ней приблизиться. С палубы землю было еще не разглядеть, и, как заметил Джерард леди Барбаре, ей придется принять близость земли на веру, пока ветер вновь не снизойдет до них. Ее разочарование при вести, что вожделенные яйца всмятку откладываются, было столь трогательно, что Кристел поспешил воткнуть в грот-мачту свой складной нож. Он объявил, что это верный способ вызвать ветер, а если и нож не сработает, он заставит всех корабельных юнг свистеть в унисон и будет ждать бури, которую вызовет из пучины такая наглость.
Может быть, сама эта задержка и подготовила развязку, ибо Хорнблауэр тревожился, как бы заход на Святую Елену не привел к нежелательным переменам на борту «Лидии». С другой стороны, это должно было случиться и просто по совпадению произошло именно в тот вечер. Совпадением было то, что Хорнблауэр вошел в неосвещенную главную каюту, когда думал, что леди Барбара на палубе. Совпадением было, что его рука задела ее голую руку. Они столкнулись между столом и сундуком. Он извинился за вторжение. Она оказалась в его объятиях. Они поцеловались раз, другой. Она положила руку ему на плечо и коснулась шеи. Головы у них закружились. Тут корабль накренился, и она упала на сундук. Она улыбнулась, он опустился рядом с ней на колени и прижался головой к ее груди. Они целовались, целовались и не могли нацеловаться. Она называла его ласковыми словами, слышанными в детстве от няньки, — ей еще не приходилось говорить ласковые слова.
— Милый, — шептала она. — Сердечко мое. Мой маленький.
Так трудно было подобрать слова для своей любви.
— У тебя такие красивые руки, — сказала она, расправляя его руку на ладони и перебирая длинные тонкие пальцы. — Я полюбила их с самой Панамы.
Хорнблауэр всегда считал, что руки у него костлявые и уродливые; на левом мизинце было черное пороховое пятно — память о захвате «Кастилии». Он посмотрел на леди Барбару, думая, что она шутит, а когда понял, что нет, смог только поцеловать ее — так ждали поцелуев ее губы. Просто чудо, что она хочет его поцелуев. Их вновь охватила страсть.
