— Я заходил к мистеру Бушу, сэр, — сказал Браун. Хорнблауэру стало совестно, что он, увлекшись пейзажем, забыл про своего лейтенанта. — Он чувствует себя хорошо и просил засвидетельствовать вам свое почтение, сэр. Когда вы закончите одеваться, сэр, я пойду его побрею.
— Хорошо, — сказал Хорнблауэр.
Он чувствовал приятную истому. Вставать не хотелось. Сейчас он был на перепутье между ужасным вчера и неизвестным сегодня и хотел, чтобы эти минуты тянулись вечно: чтобы время остановилось и преследователи застыли, обратившись в неподвижные статуи, пока он нежится в постели, чуждый опасностям и ответственности. Даже кофе утолял жажду, но не подстегивал энергию. Немудрено, что Хорнблауэр впал в приятную полудрему, однако неумолимый Браун топтался возле постели, вежливым шарканьем напоминая, что пора вставать.
— Ладно, — сказал Хорнблауэр, покоряясь неизбежному.
Он сбросил одеяло и встал. Суровый обыденный мир сомкнулся вокруг, дремота растаяла, словно краски тропического восхода. Бреясь и умываясь из нелепого маленького тазика в углу, он с тоской думал, что придется долго говорить с хозяевами по-французски. Утруждаться не хотелось ужасно. Хорошо Бушу, который говорит только по-английски. Эгоистичный рассудок свое нежелание напрягаться раздувал до размеров трагедии, сопоставимой с реальной угрозой расстрела. Хорнблауэр рассеянно слушал болтовню Буша и ни словом не удовлетворил его любопытство касательно гостеприимных хозяев или их дальнейших планов. От этого ему веселее не стало, — напротив, теперь вдобавок к плохому настроению он жалел и презирал себя, что отыгрывается на безобидном лейтенанте. Высидев, сколько требовали приличия и ни минутой больше, он сбежал от Буша и пошел в гостиную искать хозяев.
Там была одна виконтесса, и она приветствовала его улыбкой.
— Господин де Грасай работает у себя в кабинете, — объяснила она. — Сегодня утром вам придется довольствоваться моим обществом.
Даже самые простые французские слова требовали от Хорнблауэра усилий, но он кое-как соорудил подходящий ответ, который дама с улыбкой приняла. И все равно разговор не клеился: Хорнблауэру приходилось заранее строить предложения и не сбиваться на испанский, который подстерегал его, стоило задуматься на иностранном языке. Тем не менее из первых фраз о вчерашней буре, снеге на полях и паводке Хорнблауэр почерпнул любопытный факт: река, чей рев до него доносится, — Луара, за четыреста с лишним миль отсюда впадающая в Бискайский залив. В нескольких милях выше по течению расположен город Невер, чуть ниже в реку впадает большой приток, Алье, но в ту сторону на двадцать миль жилья нет почти до Пуильи, деревни, где вырастили виноград, вино из которого они пили вчера вечером.
— Река только зимой такая полноводная, — сказала виконтесса. — Летом она мелеет. В некоторых местах ее можно перейти вброд. Тогда она синяя, а берега золотые, но сейчас она черная и безобразная.
— Да, — сказал Хорнблауэр.
Слова ее напомнили ему события предыдущего вечера, падение с водопада и смертельную схватку с потоком, и он ощутил странное покалывание в икрах. Он, Буш и Браун могли бы сейчас окоченевшими трупами катиться по каменистому дну, чтобы позже всплыть, раздувшимися, на поверхность.
— Я не поблагодарил вас и господина графа за гостеприимство, — сказал Хорнблауэр, тщательно выбирая слова. — Мсье де Грасай очень добр.
— Добр? Да он добрейший человек в мире. Не могу выразить, какой он хороший.
Графская невестка безусловно говорила искренно: ее крупный выразительный рот приоткрылся, темные глаза сияли.
— Правда? — спросил Хорнблауэр. Теперь, когда разговор оживился, слово «vraiment» само пришло на язык.
— Да, правда. Он хороший во всем. Он ласковый и добрый от природы, а не… а не потому, что таким его сделала жизнь. Он мне ни разу ничего не сказал, ни слова о том, как я его разочаровала.
— Вы, мадам?
— Да. Разве это не видно? Я не знатная дама — Марсель не должен был на мне жениться. Мой отец — крестьянин в Нормандии, у него свой надел, но все равно он крестьянин, а Ладоны, графы де Грасай, были при… при Людовике Святом или раньше. Марсель сказал мне, что графа разочаровала его женитьба, а иначе бы я и не узнала. Мсье де Грасай не показал мне этого ни словом, ни поступком. Марсель был тогда старшим сыном, потому что Антуана убили при Аустерлице. Потом умер и Марсель — его ранили при Асперне, — а у меня нет сына, вообще нет детей, но граф ни разу не упрекнул меня, ни разу.
Хорнблауэр постарался издать сочувственный звук.
— А недавно умер Луи-Мари. В Испании, от лихорадки. Он был третий сын, и теперь мсье де Грасай — последний Ладон. Мне кажется, сердце его разбито, но он никогда об этом не говорит.
— Все три сына погибли? — сказал Хорнблауэр.
— Да, как я вам рассказала. Господин де Грасай был в эмиграции — жил у вас в Лондоне вместе с детьми после революции. Потом его дети выросли и услышали про императора — он был тогда первым консулом. Они захотели сражаться за славу Франции. Они радовались, когда граф воспользовался амнистией и вернулся сюда — это все, что осталось после революции от его поместий. Он ни разу не ездил в Париж — не хотел иметь ничего общего с императором. Но он позволил сыновьям поступить в армию, и теперь они мертвы: Антуан, Марсель и Луи-Мари. Марсель женился на мне, когда его полк стоял в нашей деревне, а двое других так и не успели жениться. Луи-Мари было восемнадцать, когда он умер.
— Terrible!
[48] — проговорил Хорнблауэр.
Банальное слово не соответствовало трагическому рассказу, но другого он подобрать не сумел. Теперь стали понятны вчерашние слова графа, что власти поверят ему на слово во всем, что касается беглецов. Знатного вельможу, чьи сыновья погибли за империю, не заподозрят в укрывательстве военнопленных.
— Поймите, — продолжала виконтесса. — Он приютил вас не из ненависти к императору. Просто он добр, а вы нуждаетесь в помощи, — не помню, чтобы он хоть раз отказался кому-нибудь помочь. Трудно объяснить, но, думаю, вы поняли.
— Я понял, — сказал Хорнблауэр мягко.
Он проникался к виконтессе все большей приязнью. Наверно, она одинока и несчастлива, она по-крестьянски сурова, но первым ее движением было рассказать чужаку о доброте и благородстве свекра. Почти рыжеволосая, темноглазая, она была очень хороша собой, что особенно подчеркивалось белизной кожи; если бы не легкая неправильность черт и не большой рот, ее можно было бы назвать ослепительной красавицей. Неудивительно, что юный гусарский поручик — Хорнблауэр не сомневался, что покойный виконт де Грасай был именно гусарским поручиком, — влюбился в нее во время нудных учений и настоял на женитьбе вопреки недовольству отца. Хорнблауэр и сам бы легко в нее влюбился, если бы рассудок не удерживал от подобного безумия под кровом графа, в чьих руках его жизнь.
— А вы, — спросила виконтесса. — У вас есть в Англии жена? Дети?
