— Сюда. — Она говорила резким контральто. — Раненому я велела постелить на первом этаже. Я подумала, так будет удобнее.
Старая служанка только что вынула из постели грелку на длинной рукоятке, другая укладывала под одеяло бутылки с горячей водой. Хорнблауэра восхитила заботливая предусмотрительность Мари. Укладывая Буша в постель, он пытался выразить по-французски свою благодарность.
— Господи, как же хорошо, спасибо, сэр, — сказал Буш.
Они оставили ему горящую свечу и вышли. Теперь Хорнблауэр хотел одного — побыстрее снять мокрую одежду перед жарко пышущим очагом. Он вытерся теплым полотенцем и натянул теплую шерстяную сорочку; согревая перед огнем голые ноги, выпил еще вина. Усталость и холод отпустили, на смену им пришла восторженная, пьянящая легкость. Феликс, согнувшись, держал штаны — Хорнблауэр шагнул в них. Феликс заправил ему сорочку в штаны, застегнул пуговицы. Хорнблауэр не сопротивлялся… Последний раз штаны на него надевали в детстве, но сейчас это казалось как нельзя более естественным. Феликс опустился на колени, чтобы надеть ему чулки и башмаки, встал, чтобы застегнуть булавку на галстуке, помог с жилетом и сюртуком.
— Мсье граф и мадам виконтесса ждут господина в гостиной, — сказал Феликс.
Удивительно, как он без малейшего намека понял, что Браун принадлежит к низшему сословию. Это было видно даже по одежде, которую он принес.
— Располагайся поудобнее, Браун, — сказал Хорнблауэр.
— Есть, сэр, — отозвался тот, вытягиваясь по стойке «смирно». Черные всклокоченные волосы стояли копной — гребень был один, и причесаться успел только Хорнблауэр.
Он зашел взглянуть на Буша. Тот уже спал, хрипло дыша ртом. Похоже, купание и холод ему не повредили — двадцать пять лет в море закалили его могучее тело. Хорнблауэр задул свечу, тихонько прикрыл дверь и сделал дворецкому знак идти вперед. В дверях гостиной Феликс спросил, как его объявить, — со странным удовольствием Хорнблауэр услышал, как Феликс коверкает его имя и фамилию. Хоть в этом безупречный дворецкий оказался простым смертным.
Хозяева сидели у огня в дальнем конце гостиной. Граф встал.
— Сожалею, — сказал он, — что не расслышал имени, которое назвал мой мажордом.
— Горацио Хорнблауэр, капитан корабля его британского величества «Сатерленд», — сказал Хорнблауэр.
— Чрезвычайно рад познакомиться, капитан, — отвечал граф, избегая трудных в произношении слов с легкостью, естественной в представителе старого режима. — Меня зовут Люсьен Антуан де Ладон, граф де Грасай.
Они обменялись поклонами.
— Позвольте представить вас моей невестке. Мадам виконтесса де Грасай.
— Ваш слуга, мэм.
Хорнблауэр снова поклонился и тут же почувствовал себя неотесанным болваном: как только дело дошло до знакомства, английский оборот сам подвернулся на язык. Он принялся торопливо выискивать французский эквивалент и наконец, позорно промямлил «enchanté»
[45].
У виконтессы были темные глаза в умопомрачительном контрасте с золотистыми волосами. Лет тридцати на вид, она была крепкого, чуть ли не жилистого сложения и одета в черное шелковое платье, оставлявшее открытыми белые, сильные плечи. Она сделала реверанс и ласково улыбнулась.
— А как зовут раненого господина, которого мы имеем честь принимать? — спросила она; даже Хорнблауэр различил, что виконтесса говорит по-французски иначе, чем граф.
— Буш, — отвечал Хорнблауэр, с трудом угадывая смысл вопроса. — Первый лейтенант моего корабля. Слугу, Брауна, я оставил на кухне.
— Феликс о нем позаботится, — вмешался граф. — Чего бы вы хотели, капитан? Поесть? Бокал вина?
— Ничего, спасибо, — сказал Хорнблауэр.
В этом безумном мире есть не хотелось, хотя обедал он полдня назад.
— После такого утомительно пути?
Трудно было бы деликатнее намекнуть на то, что Хорнблауэр недавно явился из снежной ночи, мокрый и оборванный.
— Ничего, спасибо, — повторил Хорнблауэр.
— Вы не присядете, капитан? — спросила виконтесса.
Все трое сели.
— Надеюсь, вы извините нас, — сказал граф, — если мы дальше будем говорить по-французски. Я уже десять лет не имел случая беседовать на английском языке, в котором и прежде был не силен, моя же невестка не знает его совсем.
— Буш, — повторила виконтесса, — Браун. Это я произнести могу. Но ваша фамилия, капитан, очень трудная. Облор… нет, не могу выговорить.
— Буш! Оренблор! — воскликнул граф, словно о чем-то вспомнив. — Вероятно, капитан, вы знаете, что в последнее время писали про вас французские газеты?
— Нет, — сказал Хорнблауэр, — но желал бы знать.
— Тогда извините меня.
Граф взял свечу и вышел. Вернулся он довольно быстро, так что Хорнблауэр не успел окончательно смутиться наступившим молчанием.
— Вот последние номера «Монитора», — сказал граф. — Заранее приношу извинения, капитан, за то, что здесь написано.
Он передал Хорнблауэру газеты, указав несколько столбцов. В первом кратко излагалось сообщение, переданное перпиньянской семафорной станцией на имя министра флота, согласно которому в Росасе захвачен британский военный корабль. Следующий номер газеты дополнял предыдущий. Ликованию газетчиков не было конца. Детально расписывалось, как тулонская эскадра под руководством адмирала Космао
[46] захватила стопушечный корабль «Сатерленд», тем самым положив конец творимым в Средиземном море разбоям. Застигнутые врасплох англичане «малодушно спустили флаг вероломного Альбиона, под которым совершили столько отвратительных злодеяний». Французов уверяли, что англичане «практически не оказали сопротивления». Для вящей убедительности сообщалось, что в ходе незначительной перестрелки один французский корабль лишился стеньги. Операция прошла на глазах у тысяч простых испанцев и послужит наглядным уроком для тех немногих, кто, обманутый английской ложью или купленный английским золотом, упорствует в неповиновении законному королю Жозефу.
В другой заметке сообщалось, что на милость победителя «Сатерленд» сдали подлый капитан Хорнблауэр и его равно бесчестный лейтенант Буш (последний в числе немногих получил ранение). Миролюбивые французские граждане, пострадавшие от их пиратских набегов, могут не сомневаться, что названные лица предстанут перед скорым и справедливым судом. Слишком долго новый Карфаген безнаказанно творил злодеяния руками своих наймитов! Мир увидит правду и сумеет отличить ее от лжи, которой без устали потчуют его нанятые Каннингом
[47] продажные писаки.
