Обращенные к пленнику, эти слова могли бы с тем же успехом звучать: «явиться немедленно».
— Я с превеликим удовольствием отправлюсь прямо сейчас, — отвечал Хорнблауэр в духе того же мрачного фарса.
В штабе коменданта давешний жандармский полковник беседовал с его превосходительством с глазу на глаз. Лицо у коменданта было расстроенное.
— Честь имею представить вам, капитан, — сказал он, поворачиваясь к Хорнблауэру, — полковника Жан-Батиста Кайяра, кавалера Большого орла, ордена Почетного легиона, одного из личных адъютантов его императорского величества. Полковник, это капитан флота его британского величества Горацио Хорнблауэр.
Комендант был встревожен и опечален. Руки его подрагивали, голос чуть прерывался, а попытка правильно произнести «Горацио» и «Хорнблауэр» явно не удалась. Хорнблауэр поклонился, но, поскольку полковник даже не нагнул головы, застыл, как солдат на параде. Он сразу раскусил этого человека — приближенный деспота, который подражает даже не деспоту, а тому, как, по его мнению, деспот должен себя вести, — из кожи вон лезет, чтобы стать бо́льшим иродом, чем сам Ирод. Может быть, это внешнее — вполне вероятно, он добрый муж и любящий отец, — но от этого не легче. Люди, оказавшиеся во власти этого человека, будут страдать от его усилий доказать — не только окружающим, но и себе, — что он еще суровее, еще непреклоннее, а значит — еще лучше для дела, чем его патрон.
Полковник взглядом смерил Хорнблауэра с головы до пят и холодно осведомился у коменданта:
— Почему он при шпаге?
— Адмирал в тот же день вернул ее капитану Хорнблауэру, — поспешил объяснить комендант. — Он сказал…
— Не важно, что он сказал, — оборвал Кайяр. — Преступникам не оставляют оружие. Шпага — символ воинской чести, которой он не обладает. Отцепите шпагу, сударь.
Хорнблауэр стоял потрясенный, с трудом веря своим ушам. Кайяр говорил с кривой усмешкой, обнажая белые зубы под черными, словно рассекшими бронзовое лицо, усами.
— Отцепите шпагу, — повторил Кайяр.
Хорнблауэр не шевельнулся.
— Если ваше превосходительство позволит позвать жандарма, шпагу снимут силой.
После такой угрозы Хорнблауэр расстегнул перевязь. Шпага упала на пол, металлический звон прокатился в наступившей тишине. Наградная шпага, врученная ему Патриотическим фондом за мужество, проявленное при захвате «Кастилии», лежала, до половины выпав из ножен. Эфес без гарды и ободранные ножны вопияли об алчности имперских солдат.
— Хорошо! — сказал Кайяр. — Я попрошу ваше превосходительство известить его о скором отбытии.
— Полковник Кайяр, — сказал комендант, — приехал, чтобы забрать вас и мистера… мистэра Буша в Париж.
— Буша? — Слова коменданта сразили Хорнблауэра так, как не сразила утрата шпаги. — Буша? Это невозможно. Лейтенант Буш тяжело ранен. Переезд может окончиться для него смертельно.
— Переезд в любом случае окончится для него смертельно, — сказал Кайяр с той же недоброй усмешкой.
Комендант всплеснул руками.
— Не говорите так, полковник. Этих господ будут судить. Трибунал еще не вынес вердикта.
— Эти господа, как вы, ваше превосходительство, их назвали, собственным свидетельством скрепили свой приговор.
Хорнблауэр вспомнил: адмирал, готовя донесение, задавал вопросы, и он, отвечая, не стал отрицать, что командовал «Сатерлендом» при взятии батареи в Льянсе, когда на его корабле подняли французский флаг. Хорнблауэр знал, что уловка была в достаточной мере законная, однако недооценил решимости французского императора парой показательных расстрелов убедить Европу в английском вероломстве. Что до вины — сам факт расстрела послужит ее доказательством.
— Полковник Кайяр приехал в карете, — сказал комендант. — Не сомневайтесь, что в дороге мистэру Бушу будет обеспечен весь возможный комфорт. Пожалуйста, скажите, кого из ваших людей вы хотите взять с собой в качестве слуги. И если я могу быть вам чем-нибудь полезен, я сделаю это с величайшим удовольствием.
Хорнблауэр задумался, кого взять. Полвил, который служил ему много лет, — в каземате, среди раненых. Нет, он все равно бы не взял Полвила, это не тот человек, на которого можно рассчитывать в решительную минуту, а такая минута еще может подвернуться. Латюд
[39] бежал из Бастилии. Что, если Хорнблауэр убежит из Венсенского замка? Он вспомнил рельефные мускулы и бодрую преданность Брауна.
— Если позволите, я возьму старшину моей гички Брауна.
— Конечно. Я пошлю за ним, а ваш теперешний слуга уложит пока вещи. А касательно ваших нужд в дороге?
— Мне ничего не надо, — сказал Хорнблауэр и в ту же секунду проклял свою гордость. Чтобы спасти себя и Буша от расстрела, потребуется золото.
— Нет, я не могу вас так отпустить, — запротестовал комендант. — Деньги могут немного скрасить вам путь. Кроме того, не лишайте меня удовольствия хоть чем-то помочь мужественному человеку. Умоляю вас принять мой кошелек. Сделайте одолжение.
Хорнблауэр поборол гордость и принял протянутое портмоне. Оно оказалось на удивление тяжелым и музыкально звякнуло в руке.
— Глубоко признателен вам за доброту, — сказал он, — и за ласковое обращение, пока я был вашим пленником.
— Мне это было в удовольствие, как я уже говорил, — отвечал комендант. — Желаю вам… желаю всенепременной удачи в Париже.
— Довольно, — сказал Кайяр. — Его величество велел поторапливаться. Раненый во дворе?
Комендант повел их на улицу, и вокруг Хорнблауэра сразу сомкнулись жандармы. Буш лежал на носилках, непривычно бледный и осунувшийся. Дрожащей рукой он закрывал от света глаза. Хорнблауэр подбежал и встал на колени рядом с носилками.
— Буш, нас повезут в Париж, — сказал он.
— Как, вас и меня, сэр?
— Да.
— Я часто мечтал побывать в этом городе.
Лекарь-итальянец, который ампутировал Бушу ногу, дергал Хорнблауэра за рукав и тряс какими-то бумажками. Это инструкции, объяснял он на смеси французского с итальянским, как быть с раненым дальше. Любой французский врач их разберет. Как только освободятся лигатуры, рана заживет. На дорогу он положит в карету пакет с перевязочными материалами. Хорнблауэр начал благодарить, но тут жандармы стали заталкивать носилки в карету, и лекарь должен был ими руководить. Карета была длинная, носилки как раз поместились вдоль, концами на противоположных сиденьях.
Браун был уже тут с капитанским саквояжем. Кучер показал, как пристроить багаж. Жандарм открыл дверцу и ждал, пока Хорнблауэр сядет. Тот глядел на исполинский крепостной вал: какие-то полчаса назад он ходил там наверху, раздираемый сомнениями. Теперь, по крайней мере, стало одним сомнением меньше. Недели через две его расстреляют, покончив и с остальными. При этой мысли в душе закопошился страх, сводя на нет первое, почти радостное ощущение. Он не хотел в Париж умирать, он хотел сопротивляться. Тут пришла новая мысль: сопротивляться будет и тщетно, и унизительно. Надеясь, что никто не заметил его колебаний, он полез в карету.
