Беда в том, что для продолжения приятельства моему деду предстояло и дальше портить велосипед.
Так он и сделал, стараясь скрывать это от Суси, та б его отчитала, но то и дело почесывал он крупную круглую голову и сообщал ей: “С велосипедом неладно. Свожу-ка я его к Немцу”, тем самым подталкивая Сусю к мысли, что она вышла замуж за какого-то бастуна, рукаха, глюмаха
[112], – в Керри слов для обозначения идиота больше, чем где бы то ни было, – и получая возможность и дальше посещать Немца. Тот не противился, конечно, однако относил это к бесчисленным странностям ирландских людей; ни Дуна, ни Немец ничего не говорили, и вот невесть сколько починок спустя случился наконец прорыв, когда Дуна приметил в сарае шашечную доску.
* * *
Дунина тактика с Немцем показалась мне единственным способом вновь увидеть Софи Трой.
* * *
В том, чтобы насмехаться над юным собою, жестокость легкодоступна. Как ни поверни, я впадать в нее не желаю. А желаю явить я душевную щедрость. Желаю позволить ему быть таким, каким он был, чтить его невинность и, собираюсь сказать, чистоту.
Итак, на миг вообразите его на вершине трапа и взгляните на несчастного глупца по-доброму. Середина дня. Суся на дворе у бельевых веревок, где все теперь сохнет молниеносно, а прищепки делаются хрупкими от солнца. Куры забились под изгороди. Огонь очага – всего на два куска торфа, прислоненных друг к дружке, но от них все равно поднимается жар. Жар застревает там, у вершины лестницы, где стоит юноша. Запястья у него все еще перевязаны, бинты посерели и слегка обтрепались, но в общем довольно-таки белы, а потому смотрятся длинными белыми рукавами мушкетера. Он на верхней ступеньке, футах, может, в пятнадцати над покатым полом. Ну дела! Сердце сейчас у него в горле, а также в запястьях, а поскольку впереди его неминуемо ждет боль – и из-за того, чего стоит перебороть собственный инстинкт и выбрать путь страдания, – юноша не двигается. На быстрой перемотке вперед, какой еще не изобрели, – сцены последствий, того, что произойдет, по его мнению, когда он сделает шаг с трапа и позволит себе упасть. Он выставит руки, чтобы спастись, и запястья сломаются. Он перекатится через голову кувырком, ударится головой и плечами два, а то и три раза о потертые деревянные ступени, сбитые дедом, когда тот осознал, что для расселения тех, кто продолжал выходить из чресл его, в доме понадобится второй этаж. Он, юноша, шумным комом окажется у подножия лестницы, будет вопить в голос от боли, и бабушка обнаружит его и призовет деда, и юношу отвезут к врачу. Сцены эти можно вообразить, но не прочувствовать. Чтоб мы жили дальше, действительную боль вообразить нельзя. Ее можно понять, мозг сообщит вам: Будет больно, но пережить эту боль заранее ему не удастся – не раздирающее яростное проявление ее, а потому, чтобы сброситься с крутой деревянной лестницы, потребно не только сколько-то внутренних уговоров, но также отваги, и отвага эта опирается на выдумку. Юноша не знает, до чего это будет больно. Толком не ведает.
И тем не менее вот он. Ничего не скажу здесь о красноречивости падения, не только потому что он достаточно просвещен и юн достаточно, не говоря уж о том, что достаточно тщеславен – смилостивьтесь, – чтобы желать своим поступкам символичности. Итак, лицо бескровно, лоб охвачен апостольским пылом, юноша сдвигается к кромке ступени, смахивает челку и шагает в пустоту.
Та единственная секунда, какая нужна ему для падения на пол, – ложь. Слишком многое вмещается в один удар сердца, осознание, что падает он головой вниз, наклон, кувырок и прыть, с какой падает он, ощущение нырка, покамест не в жизнь поглубже, не облекается оно покамест смыслом, пока лишь восторг и ужас, слепое белое падение, слишком скорое, даже чтобы произнести слово “падение”, и в той слепоте – образ, какой навещает юношу лишь теперь, образ материных падений, что-то в нем на полувысоте передумывает и желает спастись, потому что, вопреки опозданию в три года, в вывихе нелогичного, остававшегося тем не менее истиной, спасая себя, он спас бы ее, и тут первый бум, и второй бум, и где-то перед третьим потрясенное осознание, что не запястья ломаются у него, поскольку тело обмануло или перемудрило его, поскольку, прежде чем удариться о доску ступени, ломая ее с резким хрясь, какой Суся услышала, входя через заднюю дверь, юноша крепко прижал руки к телу, защищая их, и летел, сложив крылья, подобно стреле, зажмурившись, во имя безнадежной любви, и в то мгновение, что присуще оку, понимал – бум-бум-бум, – что удар падения в основном приняла на себя голова.
34
Вся жизнь есть впадение в немилость, во многих вариантах. В моем случае я надеюсь пройти обратным путем. Тружусь над жизнью как над восхождением к милости – после впадения. Более того, после нескольких впадений.
Воспоминаний о том, как я после падения оказался в Авалоне, у меня мало. Поехали с Дуной на телеге. Я потерял сознание, меня оживили при помощи виски, я узрел приблизительные кромки обрушивавшегося мира, призрачного и головокружительного, подвешенного на рыболовных крючках, еле держащегося на плаву, вновь утратил сознание и вновь был возвращен к жизни Сусей – она сильно щипала меня за щеки и призывала стремительное вмешательство святых. Как-то я оказался в телеге, как-то происходило передвижение – Томас шел рысью, я обернут в жар и колючки тартанового пледа, мимо водоносов, мальчишек-пастухов, несомненно закрепляя бетонно мою репутацию чудно́го Кроу, – ничего отчетливее вообразить не могу.
Мозг мой сокрушился – или же так оно ощущалось, – обломки крушения давили мне на черепные кости; таков мой собственный диагноз, совершенно бесплатно. Боль придала новое измерение слову “резкая”, добавляли мучений рытвины в подъездной аллее, перекатывались по каждой из них старые колеса, объявляя о нас перестуком, и Ронни открыла дверь еще до того, как мы добрались до круга перед домом.
– В отключке, – пояснил Дуна попросту.
Они вдвоем внесли меня в приемную. Дуна уложил меня на кушетку и удалился. Ронни сказала, что Доктор на вызове. Положила руку мне на лоб, ушла и вернулась с прохладной тряпицей. У нее был намеренно ответственный вид старшей сестры и меланхолическая зрелость дочери, ближайшей к матери, которую уже схоронили.
– Ты упал, – объявила она. – Пока все наладится, пройдет время. Отдыхай.
Я не сказал ей: Молю, позови Софи, зато сказали глаза мои.
* * *
Рука, встряхнувшая меня ото сна, принадлежала не Софи, а Доктору. Он вперял в меня ровный взгляд. Поскольку приходился он отцом великой Красоте, я питал к нему немалое благоговение и столько же ужаса. Однако сам Доктор был из тех людей, кто никак себя не выдает, будто всё, что в нем чувствует, содержится где-то не здесь и посещают то место лишь изредка. Лицо у Доктора было взрослое – вот что подумалось мне. Доктор Трой – завершенное целое, средних размеров мужчина безупречных пропорций, серебристые волосы уложены ровно, и вид у него такой, будто прямо таким он на белый свет и явился. Он стоял рядом с кушеткой и ничего не говорил. Серые глаза сузились и впитали печальную истину: вопреки десятилетиям его общей врачебной практики, человечество продолжало вредить себе с неисчерпаемой изобретательностью. Вечно отыскивалось что-нибудь новенькое. Ежик у него над губой поелозил. Мне показалось, что диагноз мне ставит этот ежик, но то, вероятно, было мышление сокрушенного мозга. Доктор, думаю, мысленно листал записи по моему случаю, остановился ненадолго на трех днях моей вахты у ворот, добавил к тому мое несостоявшееся священство и попытку уловить падающий столб и опосредованно пришел к выводу:
