– Итак, для полной ясности: вы действовали по своей свободной воле?
– Да.
– Хорошо. Это хорошо. – Выдержал паузу. Придал словам вес заключения, если не сказать поражения, медленно покивав. С нами покончено. Он собрался уже развернуться, но помедлил и подался головой ко мне: – Ну что же, тогда Комиссия могла бы счесть вас виновным в создании помех работе, приведших к потере дня и подвергших опасности бригаду.
– Мистер Спех, – произнес Кристи.
Мистер Спех глядеть на него не стал, но вскинул палец, дабы пресечь дальнейшее высказывание. Вновь высунул кончик языка между бледными губами.
– Если, конечно, вы были не осведомлены о законе.
Вдоль линии волос у меня проступил пот.
– Итак, были ли вы? Не осведомлены?
– Нет, я…
Кристи кашлянул в кулак.
Я взглянул на Спеха с тем же малым почтеньем, с каким смотрел бы на любое живое существо. Мои бабушка с дедушкой уподобились фигурам на живописном полотне.
– Был, – выговорил я.
– Не осведомлен?
– Не осведомлен.
– Что ж. – Спех выдохнул и сдулся на пару дюймов. – Стало быть, все прояснено. Вопрос снят, с обеих сторон, а вы больше не будете создавать помехи в работе квалифицированных бригад. На том спасибо, – сказал он, тронул поле шляпы – из любезности или от облегчения, понять трудно, – а затем шагнул за порог, оставив всех домочадцев в потрясении пережитого и с неприятным ощущением, что в манере безоговорочной и хладнокровной, без всякого даже “если позволите” к ним вторглось Государство.
28
В тот вечер после безмолвного чая в саду дедушка обнаружил, что ему необходимо потолковать с Батом Консидином. У Бата для него газеты, пояснил дед. Не могу сказать, что заметил в нем расстройство. Это правда, что, пока ты юн, прародители кажутся вечными, в свои преклонные годы они словно бы не способны стариться далее; они подпирают мир, подобно двум колоссам, неуязвимые для обыденных треволнений где-то внизу. А потому нет, я не заметил, какое воздействие произвел на моего дедушку визит Спеха. Понял я это позже.
Дуна ушел по дороге в меркнувшем свете. Напоследок хорошенько оглядев меня, словно была она портретисткой и стремилась запечатлеть меня взглядом, Суся тоже удалилась, дабы предаться сочинениям на “бонде”, чернилами “Куинк” и с единственным листком промокательной бумаги, какая синей иероглификой своей оставляла намеки будущему на то, что случилось в прошлом.
Мы с Кристи остались за столом. Он похлопал себя по карманам в поисках папирос. Я подался выудить спички из кармана брюк, но тут вспомнил, что руки мои для выуживания пока не пригодны, и сказал:
– Я… – Но на том все, потому что большего не требовалось. Вскинул руки, и Кристи бессловесно и с немалой деликатностью слазил ко мне в карман и выудил спички самостоятельно.
Вечер только начинался, птицы излагали в песнях события дня и планы на ночевку.
– Вот же угораздило, – чуть погодя сказал Кристи.
– Угораздило, да.
На том и порешили. Он курил, разглядывая реку, что исчезала в наступавшей мгле. Где-то у Фури орал теленок, и вскоре подала с поля голос его мать. Кажется, я это помню. Но кажется, и маловероятно это.
Хотелось рассказать Кристи, что со мной приключилось. Но масштабы приключения виделись громадными и неотчетливыми. Меня держало и не отпускало навязчивое желание сделать нечто такое, чего я в жизни пока не делал, – произнести имя Софи вслух. Непреодолимо хотел я, чтоб оно прозвучало, хотел, чтобы возникло оно у меня во рту, а затем – и снаружи. Хотел узнать, каково это – слышать ее моим голосом, создать эту связь, не просто потому что имя это – вне мира девичьих имен, с какими рос я, и потому что в Софи была изощренная софистика, нечто чужестранное, разумное и сострадательное, музыка этого имени прекрасна, а еще и потому, что, произнеся вслух Софи Трой, можно было призвать ее в мое пространство.
Я открыл рот, чтобы сказать это, но, немой как рыба, снова закрыл его.
Чтобы избежать ощущения, будто всплываю брюхом кверху, наконец я произнес:
– Спасибо вам, что сходили в Аптеку.
– Не за что.
Я глянул в небо, Кристи глянул, как волна в устье катится на запад.
– Видели ее?
– Видел.
– И?
– И… – Он затянулся папиросой. Вдохнул дым, исторгнув звучный чпок и прищурившись – то ли стрелок, то ли подстреленный, – после чего медленно выпустил, а следом оттолкнул от себя тылом ладони и папиросу, и дым, и саму сцену. – Она выдала все по рецепту.
– Она узнала вас?
– Узнала.
– И что сказала?
Он всматривался в волну на реке, пока не стала она окончательно незримой.
– Сказала: “Подожди здесь”.
– И все?
Он кивнул туда, где, как мы знали, была река и где сейчас ее не было.
– И все.
Словно что-то упало с неба. Рухнуло и приземлилось – бух – перед нами, перья, перебитые кости, шея сломана, из клюва кровь. Я попытался сглотнуть.
– Она вас видела. Она знала, что это вы. И сказала только “Подожди здесь”?
Он кивнул разок, и я чуть погодя осознал, что он вновь переживает ту сцену, и тут он добавил:
– “Вот”, – сказала она, когда вернулась со всем необходимым.
– А вы ей сами ничего не сказали?
– Она открыла дверь. “До свиданья”, – сказала она.
Не могу утверждать, что вид у него был печальный и уязвленный, но Кристи было именно таково, я это чувствовал. Не так оно должно было сложиться, не такого ждешь пятьдесят лет. Возникло во мне тошнотворное ощущение, о каком говорят, что оно у тебя в потрохах, а на самом деле это на душе у тебя. При встрече с Кристи Анни Муни не обрадовалась, не рассердилась, все хуже – ей оказалось безразлично. Для нее все это ничего не значило.
Ночь пала на нас. Река исчезла. Во тьме – лишь красный кончик папиросы Кристи.
– Оставим наши поиски Младшего, пока не оправишься, – произнес он, тем самым завершая вечер.
* * *
Спящие урывками утверждают, что не спали вовсе, а потому в ту ночь я то ли спал, то ли нет. Что да, то да: жар дня застрял под тростником, и мошкара, чей день оказался проклят чуждым солнцем, разведала путь вверх по трапу. Мошкару воспевали серенады Кристиного храпа. Лежать без сна в спящем доме иногда умиротворяюще, а иногда нет. Не в силах я был перечислить все то, что неистовствовало у меня внутри. Я лежал, а обе руки в гипсе поверх одеяла словно бы пели подспудной болью, напоминая мне, что у меня есть, помимо ума, еще и тело. А также напоминая мне, что я идиот.
Чуть погодя я поднял левое запястье и пальцами правой руки вытянул из-под бинтов лучину, послужившую Софи Трой книжной закладкой. Полноценно описать, каково это было – держать ту лучинку в руках, я не смогу. Не смогу полноценно описать, как тоненькая волшебная палочка, побывавшая у Софи в руках, – то самое, что держало меня на этом свете.
