Должно быть, прозвучал крик Поберегись или Бросай или Христе, должно быть, я сознавал, что мужики отпускают столб, убираются прочь с той линии в треугольнике, какая в тот миг образовывалась между столбом и землей, и даже произносить в то мгновение выйдет дольше того, что на самом деле случилось. Должно быть, я осознавал, что Кристи отскакивает в сторону. Но если и так, осознание не превратилось в тот глубинный отклик, благодаря которому человечество до сих пор выживает на этой планете, – я не убрался прочь.
Напротив, впав в героическое помешательство – отчасти не желая прощаться с единственным мигом в моей тогдашней жизни, когда случилось единение с другими мужчинами, когда глубинное одиночество, в каком обитал я, облегчилось общинным переживанием, а отчасти не желая оказаться тем, кто подвел остальных, – я подпер столб, веруя на один блаженный вдох, что смогу одолеть силу тяготения и удержать столб единолично. Смотрел на свои руки. Помню это. Смотрел на растопыренную белизну ладоней в креозоте, и была она чем-то самым настоящим в моей жизни, и кисти рук моих гнулись на меня на петлях запястий, плечи подавались назад, словно в почтении отступая перед громадной силой, и весь я того и гляди окажусь сокрушен, но, думая: Земля не прогнется, уперся я ногами и замкнул колени, принимая вес, овеществивший значение слова “колоссальный”, а Кристи звал меня по имени, и оба запястья мои ломались, и боль оказалась столь чрезмерной, что породила во мне смех – как и зачем, не ведаю, просто ха, наполовину вздох, наполовину священное недоумение, – связки щелк-лопнули и высвободили стрелу осознания, что Господь создал человека из резинок и палочек, а столб все падал, наполнял ум образами одновременно и ясными, и смутными, какие тогда никак не разложить было по полочкам, потому что слишком много всего происходило разом, потому что, возможно, в тот миг ломалась спина; столб из Финляндии падал неумолимо, руки не выдержали, и удар приняла голова, и почти в тот самый миг, что и победа, пришло полное и окончательное поражение.
А следом – тьма.
25
Прежде чем Авалон-хаус стал Авалон-хаусом, находилась в нем гостиница Грошинга. И было это во времена, когда экипажи, прибывавшие на запад, искали трактиры вдали от главных дорог. После нескольких часов тряски костей по остовам проселков пассажиры желали удобств, кучеры – выпивки, а лошади – водопоя. Гостиница Грошинга была юридически условна. Не смотрелась она как гостиница и как таковая не действовала – просто предоставляла комнаты для ночлега; ни просторной не была, ни толком опрятной, как гласит легенда. Мистер и миссис Уильям и Уоллис Грошинг прибыли из Англии и купили этот дом у бежавшей из страны семьи Хеншо, отец семейства – некто Хорэс, чьим христианнейшим жестом стало то, что он показал на верхней лестничной площадке фортку, какую, вероятно – вероятно! – понадобится заменить, и чьим бледным акварельным детям было велено о дожде не заикаться. Хеншо удалились по подъездной дорожке под кривокрылыми дроздами сломанных зонтиков – Пошевеливайтесь, дети, пошевеливайтесь, – а Грошинг приладил нарисованную вывеску единственной на все времена гостиницы в Фахе. Эту же вывеску он прилаживал в Саутуолде и, когда та гостиница обанкротилась, в заливе Робина Гуда в Йоркшире, а потом, когда та сгорела, в валлийском Портмадоге – поддался стародавней мечте отправиться на запад, где недвижимость дешевле, в поисках волшебного рецепта, каким гостеприимство можно превратить в деньги.
В фахской истории, писанной преимущественно великодушными, Грошинг запечатлен как человек очень умный, при лбе и очках. Жена его, если не считать сопливости, не памятна никак. Поначалу Грошинга постигла классическая влюбленность англичанина в Ирландию, и в непринужденности местных жителей и отсутствии жестких правил он обнаружил открывающую сердце свободу, коя одна из черт рая на земле. В этом он был не одинок – вот Даттонов
[85] обзор графства Клэр 1808 года: Низменности Шаннона подобны откормленному громаднейшему волу. В Топографическом словаре Сэмюэла Льюиса
[86] от 1838 года: Лучшая почва в стране – в плодородных низинах… что простираются от деревни под названием Парадиз до Лимерика. Более того, увенчанные турелями-близнецами башни самого Парадиз-хауса, последнего родового гнезда Томаса Артура, эсквайра, располагались недалеко от Фахи. Как-нибудь поищите фотоснимки бригадира Хенна и не слишком вдумывайтесь в подписи, упоминающие залитые водою просторы
[87]. Невзирая на воду, заливавшую просторы, а также сопливость жены – В полях перед домом сколько-то луж, дорогая, – Грошинг был довольно крепко уверен, что наконец-то достиг рая на земле. Ирландцы всё преувеличили, сказал Уильям своей Уоллис в их первый вечер в буром сумраке гостиной, где пытался продышаться камин. Уоллис прижимала платок к носу и за собственным шмыганьем и грохотом ветра-дождя супруга слышала плоховато.
– Ирландцы, говорю, они всё преувеличивают, – возвысил он голос. – На самом деле тут вполне очаровательно.
Очарование, впрочем, вскоре оказалось растворимым, и лицо Уильяма обрело выражение, какое бывает у человека, сосущего терновую ягоду. Каким бы ни был рецепт успеха в гостиничном деле, вариант Грошинга по необходимости требовал, чтобы на строительство или обустройство никаких денег не тратить. Гостиница в ответ на это применила тактику примадонны – начала зрелищно разваливаться. Гости все-таки наезжали – унылая череда отсыревших и едва не утонувших, капавших водой инспекторов, коммивояжеров, а также заблудившихся, кто в этих стенах стряхивал с себя непогоду, но не ощущение, что прибыл к своему последнему пристанищу. От постоянного движения мокрой обуви пол в холле прогнил, Грошинг применил персидский ковер лимерикского происхождения, однако дождь сперва вытравил из ковра краску, а затем разъел волокно; две половицы выронили по куску размером со ступню, те – плюх! – рухнули в пруд, разлившийся в подвале, и на полу возникла детская щербатая улыбка. Две разделочные доски решили задачу срочной зубоврачебной помощи, пока Грошинг ждал мистера Дойла, плотника, приславшего неизменно насущную записку, что со дня на день непременно явится, – день этот в календаре не обозначен. Крыша капризно текла, но капли летели мимо таза, затем – ведер, а потом и ванны, кои перемещали по комнатам, играя в пятнашки с дождем, игра эта знакома всем, кто ощутил на себе юмор Всевышнего, когда Тот является в Фаху. Балясины лестницы, если искать поддержки у перил, плыли прочь, и казалось, будто находишься на корабле в суровых морях.
Вопреки таким условиям, – а возможно, из-за них – Грошингу удалось нажить шесть грошиков. Три долгоносые дочки и три близоруких сына; водились у них заботливые няньки и приходящие преподаватели, после чего отправлены дети были в интернаты и более никаких связей с приходом не имели, пока их родители не оставили эту жизнь и не оказались один за другим в стремительной последовательности похороненными возле Пёртиллов на кладбище Килраш, Церковь Ирландии, после чего старший Грошинг, Филип, выставил гостиницу на продажу, и приход вошел в парадные двери, чтобы оглядеться и получить этот отрезвляющий опыт необходимости избавиться от предубеждения, что любой англичанин в Ирландии – миллионер.
