Полки добротно заполнены, великое множество того, что могло оказаться неисправным, строго распределено по приблизительным рубрикам: “Голова”, “Уши”, “Нос-и-Горло”, “Глаза”, “Зубы”, “Суставы”. Из-за того, что пол их подпадал под Аристотелево описание целого, превосходящего сумму его частей, заведена была отдельная категория: “Женщины”. Далее всего от прилавка – малая полочка, в полном соответствии с общей дремучестью в вопросах тела: “Мужчины”. Рядом с “Мужчинами” – “Животные”.
За прилавком имелся зашторенный проход в жилую часть дома. Анни Муни была там. Сердце у меня колотилось. Я подождал еще чуточку. Чем она занимается? Почему не вышла? Вдруг она распознала во мне того, кто стоял с велосипедами у церкви? В затянувшейся паузе я мучим был Головою, Ушами, Носом-и-Горлом, Глазами, Зубами, Суставами и, наверное, Животными.
Я вернулся к двери, открыл и закрыл ее, чтоб еще раз прозвонил колокольчик.
– Да?
– У меня голова болит. – Выпалил.
– Понятно.
Нелегкое это дело – запечатлеть то, как один человек воздействует на другого. Она появилась за прилавком в темно-зеленом платье, призрак одновременно и суровый, и безмятежный, длинные серебряные волосы зачесаны на одну сторону, стянуты, глаза спокойны, глубоки и печальны – и у меня перехватило дух.
– Сильно?
– Да.
– Понятно.
Не шелохнулась. У нее было неземное умение оставаться неподвижной и серьезной, и в те первые мгновения я уже понимал, что она не походила ни на одну женщину, каких мне доводилось знать, а также и то, что уговаривать ее бесполезно.
– Болит с одной стороны?
– Везде.
– Понятно. Давно ли?
– Да. – А следом, опасаясь, что она отправит меня в дальнейшие разбирательства: – Нет. В смысле, не очень.
– Понятно.
– Недавно.
– Понятно.
Каждый раз, когда она это произносила, мне казалось, что видит она глубже. Каждый раз я думал: Она знает, кто ты такой, и знает, что ты врешь, и просто выжидает, чтобы поглядеть, как далеко тебя занесет. А поскольку язык зачастую опережает мысли, я сказал:
– То приходит, то проходит. – Глянул на нее. – Сейчас прошла.
В послеобеденном свете – он сделался теперь янтарным – она смотрела на меня, а поскольку взгляд ее тронул меня так, как не в силах я тогда был объяснить, поскольку знал я, что давным-давно она оставила Анни за мостом девичества и теперь стала просто Энн, поскольку сам я был невинным младенцем в долгу перед отвагой и спасительством, я произнес те слова, каких заранее решил не произносить.
– Кристи Макмахон, – вымолвил я и сразу же не поверил, что сказал это вслух, потому что ничего не изменилось. Совсем ничего такого, что можно было заметить или услышать, а потому – быть может, лишь для того, чтобы удостовериться в собственном существовании, – я заторопился далее: – Кристи Макмахон остановился у нас дома.
Возможно, из-за моей матери, возможно, из-за того, что настал день, когда мама упала на улице рядом со мной, меня обуревал студеный страх непредсказуемости жизни. То, что во всякий миг может случиться нечто ужасное, стало фундаментом моего тогдашнего бытия, и отчасти поэтому я подался в семинарию. Единственный способ справляться с этим – применять волю и самообладание. Выживать означало все продумывать, планировать то, что произойдет – и что произойдет потом, и далее, – и придерживаться этой последовательности как можно дольше, тем самым выставляя целую череду щитов, какие жизнь вряд ли преодолеет. И вот так я вообразил, что произойдет, когда я скажу Анни Муни о Кристи. Я репетировал эту сцену молча и с озвучанием. Она бы вскинула руку ко рту, чтоб удержать то, что сказать нельзя. Вперила бы взгляд в пространство над моей головой и чуть левее, на миг не в силах встретиться со мной глазами, всмотрелась бы в некую точку в вышине, где прошлое восставало навстречу ей, подобно приливной волне столь стремительной и полноводной, что Анни Муни пришлось бы держаться за что-то, иначе снесло б ее с ног. Чтоб убедиться в крепости настоящего, она бы положила руку на полку с лекарствами, когда заплясала бы солнцем облученная пыль при звуке провозглашенного в лавке имени, какого не произносили при Анни Муни вслух пятьдесят лет. Она бы задумалась, откуда известно мне это и что именно мне известно, вопросы забурлили бы в той приливной волне, однако не смогла б Анни Муни задать их сразу, поскольку – под приглушенный шум колес и копыт с улицы, медленный и невсамделишный, – время свернулось бы в самое себя, и словно бы возвратился ты в миг, сокрытый в первом углу твоего сердца, вернулся к чувству, кое пронзило тебя когда-то столь глубоко, что просто даже пережить ту утрату удалось, лишь вложив в это всего себя, просто чтоб дышать, чтобы оставаться среди сокрушенного мира в притворстве обыденности, потому что она б не забыла Кристи, не стала б даже пробовать отпираться – я знал: слишком много в ней достоинства и искренности, чтоб отпираться, – но, решил я, она пожелала бы, чтоб я не продолжал, не задавал вопросов, позволил ей вновь увидеть юношу, призванного по имени, и ощутить ярость и обиду, и вступить в жесткий торг с неудачей, упреками и утратой, какой всем нам приходится вести, в ее случае тем более горестными, потому что никаких не получила она объяснений, никаких доводов, потому что он попросту исчез, растворился и потому что Я когда-то любил тебя – едва ли не печальнейшие слова человеческие.
Я приготовился. По текстам прочитанных мелодраматических романов, баллад и всего того, что ум сочиняет, когда не располагает знанием о действительных людях, я вообразил все исходы, облачился в черный бархатный плащ девятнадцатого века и имел в своем распоряжении целый набор ответов, чтобы попытаться помочь Кристи в его деле. Однако теперь, перед лицом всамделишной женщины и с тем, что она произнесла далее, я все их растерял. Потому что – пусть худший путь и не избрала она и не раскрошила сердце Кристи, словно печенье, не переспросила: Кто? – не рассмеялась, не нахмурилась, не уточнила, не шучу ли я или откуда мне известно об их связи, не сказала: Только ребенок способен верить в бессмертную любовь, – тонкие морщинки в уголках ее глаз слегка натянулись, она глянула прямо на меня и тихо произнесла то, что я предполагал в последнюю очередь:
– Я знаю.
Я не шелохнулся. Губы у меня пересохли, горло перехватило. Под вихром на лбу проступил полумесяц пота.
С неуместной веселостью брякнул колокольчик, дверь отворилась в параллелограмм блеклой действительности, и, словно прибитые морем из дождливого края, в тяжелых пальто, не сообразных солнцу, ввалились распаренным гуртом миссис Мунгован, миссис Мур и миссис Мулви, и все чары развеялись, я понурился и протолкался мимо них на улицу.
24
– Она знает, что вы здесь.
Три непримиримых дня ушло у меня на то, чтобы собраться с духом и поговорить с Кристи. Три дня я крутился и вертелся, подвешенный на крюк вопроса, сообщать ли Кристи, что я был в Аптеке, три дня я помалкивал, открывая и закрывая рот, словно форель, и вертелся дальше. Искоса разглядывал я его, следил за тем, не проявится ли какой-нибудь сдвиг, какое-нибудь свидетельство того, что он готов шагать дальше по пути искупления. Но ничего – или ничего очевидного. Отправляясь повидать миссис Гаффни с целью вступиться за Кристи, я обнаружил, что, вернувшись домой, поменялся внутри и теперь желал вступаться за нее перед Кристи. Дух ее и повадки тронули меня. Не столь очевидно все было, как разочарование или горе, не осталось у меня впечатления, будто вся ее жизнь прошла несчастливо – нет, это не так – или что сочла она Кристи упущенной прекрасной возможностью, несентиментально оно было и не по́шло, однако нечто в глубине времени ее глаз убедило меня в том, что Кристи надо с ней поговорить. Послушайте, я был юн. Поспешен и одержим. В нагрудном кармане у меня серебряные абсолюты, на щите – пятиугольник
[82]. Я сердился на Кристи, уязвленный его промедленьем. Я опер велосипед о стену коровника во дворе моих прародителей, решительно настроенный велеть Кристи отправиться к ней, отправиться к Анни Муни сейчас же, но, подойдя к двери и увидев, как помогает он Сусе с утварью, увидев бережную ловкость его, телесную мудрость, я тут же утратил всякий позыв к действию, перенял философию святого Пласида и понадеялся, что все произойдет само собою.
