Мама не умирает. Вернувшись домой из больницы, она не могла ходить, но это, вероятно, восстановимо. Чтобы избавить меня от позорного чувства, что ее падение на моей совести, и вернуть ей полное здоровье, я берусь за продолжительные ночные торги, которые воплощаются в молитве.
Когда у мамы начинает отниматься речь, я осознаю, что одних молитв недостаточно.
21
Не было причин предполагать, что хорошая погода пришла только на Пасху, но если бы все, что люди делают, объяснялось логикой, история этого мира была б сюжетом незатейливым. В Фахе предполагали что угодно. Ну не красота ли, что дождь прекратился на Пасху? Благословенность оставалась не только в повседневном словаре, но и в действительности. И потому, когда то же самое солнце встало и во вторник, то же полотно синевы растянулось над рекой и придало траве майской зелени, люди, жившие по погоде и в ней же, ощутили безмолвный подъем в сердцах своих и благодать, какая в моем сознании связана с тем самым старинным словом – дар.
Нечто даровано. Немногие отваживались говорить это без обиняков. Возможно, из-за все-еще-не-разъеденной веры в близость неведомого – и неведомого со зловредной прожелтью к тому ж, – люди не дразнили беду, заявляя о благе. У сказанного вслух есть сила, человека высоко на коне легко с него сшибить, и говорить Мы благословлены никому не хотелось.
Но оно ощущалось. Едва ль не во всякий год пяти дней солнца уже было достаточно, чтобы лето в Фахе считалось хорошим. А когда мы с Кристи отправились по окрестностям с подписным листом, то не встретили ни одного человека, не оживленного светом и теплом. Для некоторых, разумеется, благословенность есть грядущее проклятие. Не к добру это вовсе – такая погода. И, словно держа свои карты поближе к себе в игре с противником хитрым, коварным и незримым, Морин Тохилль, Тимми Хайес и им подобные выступали в духе противоречия: Долго это не продержится и Мы еще поплатимся, блефом подначивая Вседержителя показать свои карты и предоставить солнцу сиять – просто назло им.
Ощущение новизны с прибытием электрических бригад удвоилось. Фаха – не тот приход, какой посещают чужаки, а наезжающие, как правило, просто заблудились или ищут фамильные надгробия, а потому вид “фордсоновских” фургонов, небольших бригад мужчин – наготове, бодрых и уверенных – придал воздуху остроты и чувства того, что происходит нечто всамделишное.
Как и у всего, что следовало после семи дней творения, у работ имелось расписание. Подтверждение автографов на подписном листе, предрешенный результат, расстановка точек над “ё” и птичек на “й” в соответствии с веленьями штаба – все это предстояло завершить перед тем, как воздвигать столбы. Кристи полагалось обеспечить согласие и доставить его в Окружную контору, где документ запрут в обитый железом ящик как письменное свидетельство, если вдруг случится то, что Харри Спех поименовал отступничеством. Но к тому времени, когда прибыли бригады, в бумагах все еще оставались пробелы. Волынить – тогдашняя черта человеческой природы, и те, кто вечно жил Последней Минутой, обнаруживали, что за проволо́чки не только нет кары, но случаются и подарки, не достающиеся тем, кто все делает вовремя. А поскольку вовремя в Фахе не случалось ничто и никогда и, как и во всех удаленных уголках, где незначительность уравновешивали посягательствами на мелкую власть, во времена, когда всяк был при своих часах и заводил их вручную, Консидины опаздывали больше Клери, а те опаздывали больше, чем, прости господи, О Малли, когда в ответ на предложение второй и третьей чашек чаю отвечали: Чего торопиться-то? – то причины для спешки отыскать получалось с трудом, а нужда поспеть к сроку считалась не более чем условностью.
Не впервые и не в последний раз прописанной процедурой пренебрегли, бригады уже были в полях, а ямы для столбов уже рыли, пока рассветные птицы отдыхали от своих хоров. Фургоны – один, второй, а теперь и третий – проезжали мимо открытых дверей, создавая первый автомобильный шум и подымая облака пыли на окольных боринях
[72], где заросли куманики и терна вскоре облачились в светло-бурые подъюбники несмываемой грязи. Столбы, нарубленные в Финляндии, несли с собой заморский дух, и когда десяток их провезли мимо на тужившемся грузовичке, сосновая чистота их исторгла аромат креозота, и в приходских умах он на время стал запахом электричества.
Люди выходили поглазеть на проезжавшие фургоны и грузовики. Бабушки усаживались на улице в креслах, поджидали дальнейший транспорт, а долетавшие новости, что какой-то фургон переехал курицу Дилли Конуэй или на три мили от дороги отогнал скотину Хонана, придавали еще большей достоверности духу перемен и той правде, что приход и впрямь стоит на некоем пороге.
По тому, как все это происходило, – без порядка или договора, один человек предлагает, другой отвечает Ладушки, лошадей привлекали к тому же неустанному и неоплачиваемому труду, как заведено это со времен Потопа, Шон Конати привел двух тяжеловозов к дому Уэлана, чтобы тащить бревна, Матти Кин пригнал с той же целью еще одну лошадь к Райану, и ни Шон, ни Матти под это не подписывались и оплаты не ждали, но считали это своим вкладом, потому что Как же нет-то? потому что, вопреки тому, что старик в серый вечер, случается, впадает в раздумья о печальнейших днях мира сего, – ясно, что доброта есть штука врожденная.
Кроме того, Шон, Матти и прочие в равной мере заразились тем самым энтузиазмом и верой, что стали они деталями общенационального локомотива, и локомотив этот прибыл в Фаху, отправившись в путь едва ль не целую жизнь назад. Стране и сорока лет еще не исполнилось, и усталости среднего возраста с ней покамест не случилось.
И вот, пока мы с Кристи совершали обход, устраняя пробелы в подписном листе, кругом царила электрическая суматоха. Кристи никаких признаков неудачи, постигшей его рассветное пение у дверей Аптеки, не выказывал, а я, в силу прыщавой паники перед неловкостью, темы этой не касался. Решил применить Дунин метод обращения с катастрофой – делать вид как ни в чем не бывало. Давалось это нелегко. Произошедшее не только преследовало меня – оставаясь не произнесенным, оно ширилось, крепчало и, вероятно, доказывало теорему о воображаемых числах: воображение куда масштабнее действительности. Когда мы вели велосипеды или заходили в дома и выходили оттуда, я все косился на Кристи. О чем он думает? Принял ли поражение своей тактики и решил ли оставить Анни Муни в покое? Искупило ли неким манером пение какое бы то ни было зло, ей, по его мнению, причиненное? Греясь на солнце, вопросы плодились, и когда полуденный пот заструился с наших лбов и мы прислонили велосипеды к изгороди Учителя Куинна, философский подход Дуны пришлось отставить.
Мы оказались в пропеченном ближнем углу поля с видом на долину. Кристи уселся на свой пиджак, откинулся, опершись на локоть. Пусть и крупный он был мужчина, имелся в том, как он устроился, прирожденный покой. Это я заметил в основном потому, что меня этот покой избегал. Непросто сесть наземь и смотреться естественно – и чтоб не казалось, как в моем случае, что промахнулся мимо стула. Кристи лежал, устойчиво и свободно, а я тем временем развязал узелок с яичными сэндвичами.
