Не могу сказать, хорошо ли он пел, могу сказать, что пел громко – уж точно громче, чем кто угодно, исполнявший любовную песнь на улице этого или любого другого прихода в Клэр. Пел, закрыв глаза, но прицельно, по-священнически вскинув лицо. В уме видел он ее. В этом я не сомневаюсь. Если бы въехали вы в Фаху в тот миг, если б вошли с того или иного конца в спавшую деревню, в милости и покое едва-едва рожденной рассветной зари, двух автомобилей и перевязанных пачек газет у почтовой конторы, вы б услыхали его – и тоже не усомнились бы. Зажмурившись, напрягши все жилы на шее, в бурлившем поту от темного пива и с полоумной пеной у рта, он голосом своим придавал ей бытие и силою древнего пыла, портера и повеленья старой песни так же и видел ее. Ту ли Анни Муни многолетней давности, или же ту, что из церкви Святой Цецелии прошлого утра, сказать не могу. В любви я не был даже любителем и в чувстве, способном уцелеть в глубинных потоках времен, не смыслил нисколько.
Но, думаю, пока пел, он был зачарован вымыслом и на тонком фундаменте лжи, что она заметила его в церкви, признала и улыбнулась ему, подобно всем влюбленным мужчинам, быстро возвел розоцветность соответственно своей надежде: как после Пасхальной службы Анни Муни заторопилась в аптечную лавку, с лихорадочным сердцем перевернула картонку “Закрыто”, не веря свидетельству глаз своих: Он ли это действительно? Как же смог он найти ее? Как поспешила наверх, на площадку лестницы, решительным шагом, в главную спальню, чтоб сесть на жемчужную кромку шенильного покрывала и следить сквозь вуальную сокровенность тюлевой занавески, как Кристи с каким-то юношей вышел из церковных ворот; как ахнула она непроизвольно – глаза ее не обманули, это действительно он (и десятилетия не пригасили его капитанской бычьегрудой красы); как щеки ее зарделись, ущипнутые воспоминаньями, а правая рука вознеслась к груди; как остаток дня прошел кувырком; как позднее сидела она, прямая и учтивая, ведя скучные, не умягченные подушками досужие разговоры с далекими родственниками мужа, аппетита не имея, во рту металлический привкус, ум изрезан серпами вопросов; как вернулась домой рано вечером, поискала утехи средь аптечных порошков, укоряя себя за глупость, когда открыла рот в девичьей попытке выпустить бабочек, щекотавших ее изнутри.
Все это, предполагаю, воображал Кристи, пока пел. Сюжеты дешевых любовных романов известны даже тем, кто сроду их не читал, а серенаду обожали достаточно, чтоб превратилась она в клише, прежде чем отправиться на свалку этого мира.
А теперь вот Кристи брал быка за рога.
Отдаваясь этому сполна, он вырос на пару дюймов. О тех двух дюймах он не подозревал, но есть они в каждом из нас, свернуты в кошеле сердца. Он воображал расстройство Анни и явился его облегчить. Вот что понял я. Объявить о себе. И, поскольку не был я неуязвим перед его чувством, из-за странствия сквозь звездную ночь, а выпивка и греза далеко увели меня от себя самого, или от того, что далее станет пожизненной слабостью к красивым словам и минорным аккордам, думаю, я поверил не только в то, что беда минует, но и что тактика Кристи – самая подходящая. Через миг отдернется занавеска, в верхнем окне появится Анни Муни, вскинет руки к губам, беспомощная перед столь неприкрытым признаньем и балладными жестами солнечных дней века семнадцатого.
Не любителем серенад был пес Нолана.
Не любитель их, как оказалось, и пес Бурка.
И Клери. И Райана.
Традиционно было и это, однако в Фахе добавились петух Кланси, куры Хайеса, а следом, погодите-ка, осел Хели – на полуакре за скобяной лавкой. Сказать по правде, мало кого в тварном мире можно было б счесть поклонником жанра, и, пусть пение вовсе не было ни пьяным, ни буйным, вскоре зверский хор уже лаял и блеял, а деревня пробудилась ото сна, космы торчком, взор вопросителен, как у обокраденных.
Кристи не было дела. У старых песен есть неоднозначное достоинство обилия куплетов, и Кристи жарил вплоть до самого конца.
Клери открыл парадную дверь.
Райан открыл заднюю и заорал на собаку. В окнах появились лица, двинулась занавеска у Моны Райан. Но не та, что над лавкой аптекаря.
Страж этого спектакля на Церковной улице, я был уверен: того и гляди появится Анни. Пусть даже чтоб чем-нибудь кинуть. Но не впервые и не в последний раз ставка уверенности не сыграла – занавеска не шелохнулась ничуть, а песня закончилась.
На парадном своем крыльце хмурился Клери и в порядке оценки бросил свою фирменную фразу: “Спасибо те, Господи, за малую милость” – большие милости Фахе были неведомы.
Возвращаясь из страстного далека своей песни, Кристи открыл глаза и взглянул на окно Анни Муни. Мне не хватит мастерства, чтоб описать выражение у него на лице. Он отвернулся от аптечной лавки и взялся за велосипед.
– Может, ее нет дома, – молвил я и, чтобы несколько смягчить сокрушительность мига, внезапно заговорил быстро и, как всяк, кто сталкивается с таинством другого человека, взялся приписывать Анни свои чувства и повадки. – Может, она застеснялась. Может, собралась спуститься, а тут увидела, что двери открываются. – Полный рот “может” исторгнул я. Мы вели велосипеды прочь по Церковной улице. Подобно Батту, болтливому бочонку-барристеру графства, я завершил свою речь так: – Много есть правдоподобных причин.
– Ничто в жизни не правдоподобно, Ноу, – произнес Кристи. Глаза, в которых ожидал я увидеть горе, – синева средиземноморского июня, и я осознал, что, в отличие от тех из нас, кому досталась надежда единственного размера – худая, надежда у Кристи была достаточно обширная, чтоб пережить крах первой попытки. – Она меня слышала, – объявил он. – Но так запросто не простит. – Он перекинул ногу через седло. – Я б не простил.
С силой нажал на педали, я тоже – и мы покатили мимо кузни и прочь из деревни, оставляя позади оперные подмостки, исполнение любовной песни и историю, какую, нет сомнений, рассказывают по сию пору, расцвеченную до сказки, шестьдесят лет спустя.
19
Возможно, существовал и Пасхальный понедельник, у меня нет ни доказательств тому, ни воспоминаний. Я наверху не вылезал из постели. Кристи – в ком сон оказался побежден болями, какие Господь наш вправляет в кости старикам, чтоб Вечный Покой показался им привлекательным, – через час встал и подался невесть куда.
Суся и Дуна отправились на выгон, где по случаю праздника происходило возобновление игр между Булой и Фахой. Под эгидой гэльского футбола соперничество между приходами вышло из берегов, и в теплой млечной бане апрельского света здоровенная часть населения могла отправиться на поле Малви и насладиться причудами навесных бросков и гомерическим зрелищем мужчин, тузящих друг друга. То была игра грубая и резкая и поклонников снискала она себе немало, особенно среди священства. Годами ранее злодей Отец Салли, возможно зная, что обречен на геенну, добыл себе земное бессмертие, учредив Бессменный Кубок Отца Салли; водились где-то и медали, вот только найти б их. Наслаждаясь оживлением соперничества и стуком крови, какого не случается с ними в церкви, священники появлялись после десертного желе – некоторые навещали сарай Мулви под жестяной крышей, служивший тогда раздевалкой, в горчичном воздухе втираемых мазей хлопали в ладоши и произносили проверенное временем напутствие: Ну, погнали, мужики.
