День шел своим чередом, а история тем временем успела обойти все отделы. Одному только Хорасу, казалось, было нечего сказать по этому поводу. К пяти часам она уже начала надеяться, что до него слухи не дошли, каким бы невероятным это ни казалось. Она уже убирала рукописи в портфель, когда он появился у нее в кабинете.
– Жаль, кофе был не горячий, – сказал он.
Она только молча улыбнулась.
– Я ждал, когда ты это сделаешь.
Она все так же молчала.
– Не возражаешь, если я спрошу, что именно подвигло тебя наконец это сделать? Небу известно, поводов он тебе давал предостаточно.
Шарлотт упорно продолжала смотреть на свой портфель. Ей было прекрасно известно, что посмотри она ему в глаза – и солгать уже не удастся. Он поймет, что ее реакция имела какое-то отношение к нему.
– Просто это была последняя капля, – сказала она.
– Что, чересчур непристойно для моих невинных ушек?
– Именно. – Тут она все же решилась поднять на него взгляд.
Четырнадцать
Уже потом Шарлотт будет гадать, что, может, Ханна подала эту идею в качестве мести. Хочешь поиграть в отчуждение привязанности? А как насчет того, чтобы немного повысить ставки? Но конечно, это не так. Ханна могла быть мстительной. Шарлотт еще не забыла ту историю с «гадким утенком», которую рассказала ей ее подруга-редактор. Но, по всей справедливости, Ханна никак не могла предугадать, какие последствия будут иметь ее благие намерения.
Когда Шарлотт пришла тем вечером домой, записка, найденная ею в холле на столике с почтой, вовсе не вызвала у нее раздражения. Она испытывала благодарность за то, что Виви все-таки не была из тех детей «с ключом на шее», как окрестили их газетчики, – детей, которые каждый день приходили после школы в пустой дом. Она даже поздравила себя с тем, что у нее такая ответственная дочь, которая догадалась написать ей записку. О том, что за этим может стоять Ханна, она думать отказывалась.
«Я здесь», – говорилось в записке. Нарисованная тут же стрелочка указывала на дверь, ведущую в часть дома, где жили Хорас и Ханна. «С любовью, Виви», – было нацарапано ниже.
Она подумала, не подняться ли к себе и позвонить уже из квартиры – сказать, что Виви пора домой, но это выглядело бы как-то невежливо. Она позвонила в дверь Филдов. Открыла ей Виви. Ее дочь явно чувствовала себя здесь как дома.
– Симпатичные усы, – сказала Шарлотт.
Виви утерла крошки с верхней губы и поцеловала мать в обе щеки.
– Мы испекли брауни.
– Это я вижу. – Шарлотт смахнула последнюю крошку с подбородка дочери.
– Они отправляются с вами домой, – сказала Ханна, спускаясь по лестнице, ведущей из кухни, и пересекая переднюю, которая служила приемной при ее кабинете. – Мне эти искушения не нужны. И это любимый Вивин десерт.
– С каких это пор? – спросила без всякой задней мысли Шарлотт. В последний раз, как зашел разговор на эту тему, ее дочь объявила, что обожает пирожные макарон и бискотти, но, опять же, Шарлотт давно уже не пекла ни то ни другое. Когда она возвращалась с работы, то времени хватало лишь на то, чтобы приготовить ужин на скорую руку. Кроме того, какой подросток предпочтет аскетичные бискотти липким и сладким брауни?
– С тех пор как тетя Ханна научила меня их готовить. Хочешь укусить? – Виви протянула матери брауни, от которого сама уже успела откусить половину.
– В такое время?
– Это я виновата, – сказала Ханна. – Но, насколько я знаю Виви, ужину это помехой не будет.
– Конечно, не будет, – ответила Шарлотт. А если такое случится, подумала она, то я спущусь и лично запихну все чертовы брауни прямо в твою самодовольную ухмылку.
Ханна снова поднялась по лестнице на кухню, вернулась с тарелкой брауни, накрытой вощеной бумагой, и передала тарелку Виви.
– Не забудь свое пальто и учебники.
– Я их заберу. – Шарлотт взяла вещи Виви со стула, стоявшего в передней, и начала подниматься вверх по лестнице.
– Вызовите лифт, – сказала Ханна.
– Мы прекрасно поднимемся по лестнице.
– Давай поедем на лифте, мам. Мне не хочется уронить брауни.
Они вызвали лифт.
– Вот уж не знала, что брауни – твой любимый десерт, – сказала Шарлотт, когда лифт миновал второй этаж. Это было мелочно.
– Не то чтобы любимый. Мне нравится печенье с шоколадной крошкой и твои бискотти тоже. Просто не хотелось ее обижать, когда она так сказала.
Шарлотт отперла дверь и распахнула ее, чтобы Виви могла пройти внутрь с тарелкой.
– Хороший ты ребенок, – сказала она. – Лукавый, но хороший.
– Лукавый?
– Не совсем правдивый. А еще – в этом случае – добрый. А что вы еще делали там, внизу, кроме как пекли брауни?
– Ничего особенного.
Демонстративная небрежность, с которой были произнесены эти слова, заставила Шарлотт заподозрить, что ее дочь и Ханна явно что-то задумали, но настаивать она не стала.
– Почему бы тебе сейчас не бросить вызов домашке? Я позову тебя, когда пора будет накрывать на стол.
Виви не стала ждать, пока мать ее позовет. Она пришла на кухню, когда Шарлотт еще жарила курицу, и уселась на высокий табурет у кухонной стойки. Шарлотт эта поза была хорошо знакома. Это значило, что ее дочь собирается с духом. Интересно, чем ее соблазнила Ханна на этот раз. Новый проигрыватель для долгоиграющих пластинок? Еще несколько жемчужин, чтобы добавить в ожерелье, которое начала собирать для нее Шарлотт? Проколотые уши? Нет, Ханна никогда бы не предложила что-то, что могло вызвать неодобрение Шарлотт. Она для этого была слишком щепетильна.
– Помнишь ту статью, которую тетя Ханна дала мне не так давно? Про женщину из Парижа, которая помогает найти друг друга людям, разлученным во время войны?
– Помню.
– Тетя Ханна предложила мне помочь написать ей письмо.
Шарлотт притворилась, будто все ее внимание поглощено кусочками курицы, которые надо перевернуть.
– А с какой стати тебе захотелось это сделать? – осторожно спросила она.
– Чтобы кого-то найти, конечно.
– Но никого не осталось. Некого находить.
– Тетя Ханна говорит, что многие, кто пережил войну, так думают. А потом они обращаются к этой женщине или в какое другое агентство и узнают, что у них остались какие-то родственники, иногда даже близкие родственники, про которых они думали, что те умерли.
– Виви, сердце мое, мне очень жаль, но твой отец и вправду погиб на войне.
– Я это знаю. Я не о нем говорю.
– Его родители погибли в Авиньоне во время бомбежки. Что именно случилось с моим отцом, неясно. Но он был ярым социалистом, а нацистам это не нравилось. И наши друзья из Гренобля написали мне после его похорон.
