Французы – и мужчины, и женщины – сопротивляются. Взрываются гранаты: в экспроприированном немцами отеле неподалеку от станции метро Гавр-Комартен, в ресторане, зарезервированном для офицеров вермахта, под ногами у военного патруля, пересекающего рю де Курсель, в машине, которая везет офицеров кригсмарине
[45]. Один за другим сходят с рельсов поезда, направляющиеся с вокзала Гар де л’Эст в Германию, а потом бог знает куда. Убит генерал, отвечающий за отправку французов возрастом от восемнадцати до двадцати двух лет в рейх, на принудительные работы. Еще один взрыв раздается гораздо ближе к Шарлотт: экземпляр Das Kapital Карла Маркса с вырезанными страницами, набитый взрывчаткой, оставлен кем-то на столе в коллаборационистском книжном на Рив-Гош. Уничтожение книг – тактика, которой пользуется уже не только одна сторона.
Как ни взрывоопасен теперь город, немецкий офицер продолжает навещать книжную лавку и приносить продукты. Перемены на фронте, кажется, нисколько его не смущают, но, возможно, перемены эти и не настолько драматичны, как хочется думать французам. Виви, которая привыкла к его присутствию, дергает его за штанину, когда он стоит, перелистывая книги. Сначала Шарлотт пытается это прекратить, но он говорит, что ему нравится внимание Виви. «Она напоминает мне сестру, когда та была маленькой». Шарлотт это замечание игнорирует. Может, у него вообще нет никакой сестры, пускай он и цитирует «Винни-Пуха». Однажды, ближе к вечеру, он берет книгу с полки и несет к старому кожаному креслу. Она все еще думает о кресле как о «профессорском», но запретить ему сидеть в нем не может. И даже не уверена, что хочет, учитывая, что именно здесь он сидел, когда кормил Виви молоком из бутылочки. Может, какая-то часть Виви это помнит, потому что она забирается к нему на колени и тихонько сворачивается клубочком, положив голову на жесткое сукно его ненавистной формы. Возможно ли, что такой маленький ребенок способен скучать по отцу, которого никогда не знал?
* * *
Этой ночью она решает остаться в магазине. Такое происходит все чаще. И в этом нет ничего особенного. Чуть ли не половина Парижа ночует не дома. К сексу это не имеет никакого отношения – только к выживанию. Когда пошли облавы, мужчины-евреи начали оставлять своих родных перед самым комендантским часом – время которого постоянно меняется, – чтобы провести ночь где-нибудь еще и не быть дома, когда их явятся арестовывать жандармы или, в редких случаях, немцы. Теперь, когда начали забирать также женщин и детей, по вечерам расстаются целые семьи, отправляясь по разным надежным местам, чтобы там переночевать. Иногда Шарлотт задумывается, сделала бы она подобный выбор. Что лучше – страдать и, может, погибнуть вместе или надеяться, что, по крайней мере, кто-то один выживет?
У нее есть свои причины ночевать в кладовке позади магазина. Заднее колесо ее велосипеда было продрано столько раз, что шину уже не заклеить. Поскольку в городе нет ни автомобилей, ни бензина, то метро набито битком, а поскольку немцы то и дело закрывают станции или целые ветки, уж как им в голову взбредет, поезд вполне может завезти их с Виви в какой-нибудь отдаленный и совершенно незнакомый район. А ходить пешком опасно из-за светомаскировки. Те немногие автомобили, что еще ездят по улицам, должны закрывать фары темно-синей материей, настолько плотной, что единственное, как водитель может заметить пешехода, – это удар и остановка от столкновения с телом. Фонарики использовать запрещено, да и батареек все равно не достать. Кроме того, в квартире нисколько не удобнее, чем в лавке, и уж точно не теплее. Когда они с Виви находятся там, то живут на кухне, поближе к плите, и выходят только чтобы бегом добраться до кровати и нырнуть под толстые, набитые пухом одеяла. И в этом они не одиноки. Она постоянно слышит о людях, которые забрасывают свои восьми-, десяти-, двенадцатикомнатные квартиры, чтобы забиться всем вместе в одну-единственную каморку.
Задняя комнатка в магазине похожа на пещеру, защищенную от ветра стенами дворика, а еще тут тепло от трубы отопления, которая проходит под самым потолком через тесный чулан. На диванчике прекрасно можно уместиться в одиночку, и у нее даже есть кроватка для Виви, а еще ей не приходится сидеть всю ночь в темноте из-за светомаскировки. Окна у нее в квартире большие, и свет все равно просачивается, даже когда она пытается завесить их одеялами. Неделю назад одно из одеял соскользнуло, жандармы заметили свет, и консьержка, у которой больная нога, пришла, громко топая по лестнице, отчитать ее за то, что она впутывает в неприятности весь дом. Здесь же можно закрыть дверь, ведущую в магазин, прикрыть плотной занавеской единственное маленькое окошко и читать при свете настольной лампы – если есть электричество. Еще можно прижаться ухом к приемнику и слушать запретное Би-би-си. Это пропаганда, конечно, но уж получше, чем пропаганда немецкого «Радио-Пари» или коллаборационистского «Радио-Виши». В безопасности она тут себя не чувствует. Да и кто в эти дни может чувствовать себя в безопасности в Париже? Но здесь ей удобнее. Пока однажды ночью ее не будят какие-то звуки.
Сначала она думает, что это собаки и кошки, которых хозяева бросили, потому что не в силах больше прокормить, но которых пока не съели голодающие горожане, рыскают ночами во дворах. Бегают крысы. В магазине шмыгают мыши. Однако, лежа в темноте и прислушиваясь, она вскоре сознает, что звук исходит не со двора. Звук этот более далекий – и какой-то механический.
Она поворачивается проверить, как там Виви. Та спит невинным, сытым сном – благодаря немецкому офицеру. Спит крепко, как все дети. Шарлотт поднимает к глазам руку посмотреть на часы, но в комнате слишком темно, и у нее не получается разобрать время. Она снова говорит себе, что это всего лишь бродячие кошки и собаки, доведенные до полной дикости голодом, и поворачивается на другой бок, надеясь еще немного поспать. Иногда к концу дня она так выматывается от холода, голода и борьбы за выживание, что отключается, стоит голове коснуться подушки. А иногда тревога и страх, связанные с этой самой борьбой, полночи не дают заснуть.
Звук становится все громче, ближе и настойчивее. Даже животные, которые опрокидывают мусорные баки, дерутся или завывают на луну, не могут так шуметь. Она различает рев грузовых моторов, потом они замолкают. Она думает, может, стоит встать и попробовать пробраться в переднюю часть магазина – посмотреть, что там происходит, но боится, что так можно только нарваться на неприятности. Магазин закрыт. Никто не знает, что они здесь.
Слышно, как по брусчатке волокут что-то тяжелое. Наверное, именно такие звуки бывают на войне. Но если город становится ареной военных действий, то что лучше – взять Виви и бежать? Или остаться и спрятаться?
Она все-таки решает встать и тихо, медленно переступая босыми ногами, стараясь ни на что не наткнуться, пробирается в темноте в магазин. Уже возле окна опускается на колени и последние несколько футов проползает на четвереньках, а потом осторожно, не высовываясь, выглядывает в окно. Солдаты и полицейские сооружают баррикады. Кто-то устанавливает пулеметы. Все вооружены до зубов. Неужели все это только для того, чтобы поймать горстку евреев?
