Так что она осталась стоять на месте. Обмен обвинениями шел по нарастающей, но ее имя больше не упоминалось. Она преодолела еще две ступеньки.
«Я не о сексе. На этот счет я бы не возражала. Теперь бы не возражала».
Она опять остановилась. Просто не могла удержаться. Она, конечно, не разделяла любопытства коллег, которые постоянно гадали и судачили – может он, не может. Их интерес был нескромного свойства. «А какого же свойства твой?» – спросил ее внутренний, маскирующийся под совесть голос. На этот вопрос ответа у нее не имелось, или, скорее, ответ все-таки был, но нескромность – это было еще не самое худшее. Ее интерес носил личный характер.
* * *
– Мне непонятно другое, – сказала Шарлотт. – С чего ты вообще решила зажигать свечи?
Они с Виви стояли в гостиной лицом друг к другу. Виви призналась в произошедшем, стоило матери переступить порог.
Виви пожала плечами.
– Это не ответ.
– Мне просто хотелось посмотреть, как это будет выглядеть.
– Как будет выглядеть – что?
– Менора. Когда ее зажгут.
– Свечи, которые ты зажигала, были на меноре?
– Я их только на минутку зажгла. По крайней мере, собиралась. Я бы их задула, даже если бы он сюда не явился, вопя как сумасшедший.
– Зачем, ради всего святого, тебе понадобилась менора?
– Мне ее дал мистер Розенблюм, который у Гудмена работает.
– Тот маленький старичок, который работает в скобяной лавке, дал тебе менору?
– Я пошла туда покупать лампочки для елки. Он сказал, что Америка – свободная страна. И я могу отмечать столько праздников, сколько захочу.
– С каких это пор мистер Розенблюм стал для тебя высшим авторитетом?
– Не понимаю, из-за чего ты так расстроилась. Это же всего лишь подсвечник. Пускай даже и еврейский.
Она слышит взрывы, один за другим. Всего семь. Семь синагог. Она их считала – или узнала это число из шепотков вокруг? На следующее утро люди вынуждены пробираться через развалины. Она спотыкается о канделябр, расплавленный почти до неузнаваемости. Она на секунду прикрыла глаза. А когда открыла их вновь, то видение исчезло и перед ней снова была Виви.
– Это все не имеет никакого отношения к моим взглядам на религию, – сказала она.
– Ну да, конечно.
– Не имеет. Но у нас в семье секретов быть не должно.
Она могла поклясться, что Виви при этих словах усмехнулась.
* * *
Полчаса спустя Шарлотт ждала в коридоре, и вот наконец из ванной появилась Виви, пахнущая мылом и мятной зубной пастой. Опустив глаза, она принялась бочком пробираться мимо. Этот маневр больно уколол Шарлотт. Она преградила дочери дорогу и взяла ее за подбородок, чтобы вынудить Виви посмотреть ей в глаза.
– Тебе необязательно соглашаться со мной по религиозным вопросам, – сказала она. – Но ты должна пообещать мне никогда больше не играть с огнем.
Виви, обмякнув, привалилась к стене и снова опустила взгляд.
– Зажечь свечи на две минуты вовсе не значит играть с огнем. Мне не пять лет.
– Знаю. Но все равно это опасно.
– То есть согласно фобии дяди Хораса.
Шарлотт выпрямилась.
– Фобия подразумевает крайний или иррациональный ужас. Я лично не вижу ничего крайнего или иррационального в страхе перед огнем, если ты прикован к инвалидной коляске. Хорас не может передвигаться по лестницам, а лифты во время пожара опасны, так говорят даже плакаты. «В случае пожара воспользуйтесь лестницей…»
Виви пожала плечами.
– Тетя Ханна назвала это фобией. А она как-никак психиатр.
– Может, она и психиатр, но уж точно не специалист по семантике.
– А кто такой специалист по семантике?
– Человек, умеющий сострадать.
Теперь взгляд Виви взметнулся, упершись в лицо матери.
– Поверить не могу, что ты такое сказала.
Она стояли лицом к лицу в узком коридоре.
– Прости. Ты права. Это тоже было сказано без сострадания. Человек, который изучает значение слов.
* * *
На следующий вечер после того, как Виви зажгла в меноре свечи, а Хорас потерял самообладание до такой степени, что его было слышно по всему дому, он снова поднялся в лифте на четвертый этаж. В этот раз обошлось без битья по кнопкам, без попыток погнуть стальные решетки и без стука кулаками в дверь, но держался он все еще сухо.
Он нажал на кнопку звонка и принялся ждать. Дверь открыла Шарлотт. Ему стало жаль, что не пришел пораньше. Он предпочел бы разобраться с этим в ее отсутствие.
Хорас проехал мимо нее в гостиную.
– Ребенок дома? – спросил он, избегая встречаться с Шарлотт взглядом.
– Если ты имеешь в виду Виви, то она у себя, делает домашнее задание.
Он все же поднял на нее глаза.
– Я так понимаю, ты знаешь, зачем я здесь.
– Хочешь, я ее позову?
– А ты не возражаешь, если я заеду к ней?
– Поаккуратнее там.
– Бархатные перчатки я надел заранее, – сказал он, пересекая гостиную и направляясь к комнате Виви по короткому коридору.
Она с ним не пошла, но слушать – слушала.
– Привет, ребенок. – Голос был преувеличенно сердечный.
Если Виви что-то и ответила, Шарлотт не расслышала.
– Не возражаешь, если я загляну?
И опять ответа дочери она не разобрала, но резиновые шины явственно прокатились по тому месту, где всегда скрипел пол.
– Насчет вчерашнего вечера. – И тут он заговорил так тихо, что она перестала разбирать и его слова тоже, но Виви потом передала ей их разговор.
– Он сказал, ему очень жаль, что он сорвался, но он надеется, что я пойму. Он не может подниматься и спускаться по лестницам, а лифтом во время пожара пользоваться нельзя. Сказал, что ему постоянно снятся об этом кошмары. А еще сказал, что у президента Рузвельта они тоже были, но никто об этом не знал до самой его смерти.
– Я тебе все это уже говорила, – сказала Шарлотт. – Кроме как про покойного президента.
– Да, но когда он сам об этом говорил, это звучало совершенно по-другому. Будто ему было стыдно. Будто он – маленький ребенок, которому не хочется признавать, что он боится темноты. Он не подсмеивался над собой, как он это всегда делает, и над другими тоже. Как он тоже часто делает. Он был просто… Не знаю… Такое ощущение, что ему было стыдно, – повторила она. – Мне было его так жалко.
– Только чтобы он об этом не прознал.
– Мам, ну я же не идиотка.
