— Для успокоения, — говорил он мне. Я приходил в каюту только ночью, чтобы не беспокоить толстяка, а остальное время бродил по опустевшему со времен исхода Фарри ледоходу.
Но даже ночью Энекен часто хныкал. Лав злился, тормошил приятеля, выдергивая того из недобрых снов, а я пытался успокоить своей силой обоих. Ан Шмерц любил своего друга как сына, но сил душевных ему не хватало. Когда Энекен всхлипывал, просыпаясь, Лав садился рядом и напевал тихо-тихо детские песни. Толстяк сжимал его руку и, хныкая, засыпал.
Я наблюдал за этим со своей койки и восхищался тем, как Лав сдерживает своих демонов. Полный раздражения, он никак не выражал это словами. Всегда был трепетен. Смог бы я так?
Наверное, нет. Они казались семьей, а я и представить себя не мог на их месте. Представить себя сильным, взрослым у кровати кого-то кроткого, безобидного, хоть и способного разорвать тебя на части одним рывком.
Монокль не выходил из командной рубки. Пару раз я, прогуливаясь, заглядывал в иллюминаторы и видел, как он стоит у штурвала, а за столом возится изможденный Гушлак. Юноша постоянно что-то чертил, правил, выходил на палубу с диковинными инструментами и крутился там, записывая, замеряя, выглядывая.
Многолюднее всего было на верхней палубе, будто те, кто выбирался наверх, силой мысли удерживали «ИзоЛьду» на прямом курсе. Здесь было свежее, чем в душных помещениях ледохода. Здесь было тепло даже ночью, хотя без шапки уши все-таки мерзли. Однако не это выгоняло людей наружу. Не это заставляло пальцы цепляться за фальшборты, а напряженные взгляды — буравить воду вокруг корабля. Все мы искали приметы, знаки, символы. Рябь на воде, особенные брызги волн, что-нибудь! Когда «ИзоЛьда» вдруг завывала и резко меняла курс, мы все ожидали касания смертельной волны Круга. Замирали, зачем-то напрягая мышцы, будто так можно защититься от черной гнили, а затем, когда двигатели переходили на мерный стук, успокаивались вместе с ледоходом, утирали испарину со лбов и вновь возвращались на бесполезную вахту. Слушали плеск волн о борта да гул гребных винтов.
Человеку свойственно искать ориентиры. Без них он теряется и легко поддается панике.
Не могу припомнить путешествия более тяжелого. Нас не мучили холод, голод и болезни. Никто не вырезал команду, никто не строил планы мести и переворотов, вокруг не бродили чудища и корабли Братства. Самой основной целью каждый день были завтрак, обед и ужин, вахтами никто никого не истязал.
Но вот это ощущение беспомощности… Постоянное ожидание смерти высасывало силы пуще всего. Я бы с большей радостью еще раз оказался на заготовке у Пролома, чем пережил такое путешествие.
Но ледоход шел, и бесплотные зубы Южного Круга клацали где-то рядом, не находя человеческой плоти. Казалось, путь наш тянулся несколько недель, хотя на самом деле прошло только два дня и две ночи.
А на третью ночь путешествия меня разбудил громкий стук. Я подумал, что мне это приснилось, но в следующий момент дверь распахнулась, в тусклом свете из коридора появилась огромная фигура.
— Вставай. Капитан зовет, — сказал Жерар.
— Чтобы ты подох, гадина! — вскинулся Лав. Энекен захныкал как ребенок, завернулся в одеяло. Ан Шмерц скатился с койки и бросился к другу:
— Что случилось-то, драный ты демон?
— Не твое дело, — отмахнулся от него помощник капитана. — Бауди, ну?
Я торопливо оделся, еще пошатываясь ото сна, и выскочил в коридор.
— Пошли! — Жерар затопал по коридору вперед. — Быстрее, ну!
Лав выглянул в коридор, сонный, помятый, а затем захлопнул дверь в каюту, где в голос плакал Энекен.
— Что такое, Жерар? — спросил я здоровяка.
— Не знаю. Монокль сказал, чтобы я тебя привел. Может, вышли? — с надеждой сказал тот. — Вот бы здорово оказалось, как считаешь?
Я кивнул, зная, что он это не увидит. Жизнь давно научила меня — хороших новостей не бывает. Что-то случилось. Что-то важное и, конечно, неприятное.
Когда мы вошли, капитан стоял у штурвала, вцепившись в него руками. Татуировка на бледном лице почернела, глаза запали. Спал ли он вообще эти дни?
— Смотри! — бросил Рубенс, услышав нас. Кинул короткий взгляд, кивнул и показал на компас.
Я подошел, посмотрел на светящуюся стрелку.
— Смотрю. Что я должен увидеть?
Что-то показалось мне необычным, но что? Сон еще не выветрился из головы.
— Мальчик, собачий ты сын, посмотри куда она указывает!
И тут я понял. Бирюзовая стрелка развернулась и теперь ее конец смотрел на нас, а не куда-то вперед. По телу пробежалась волна мурашек.
— Ой…
— Что это значит «ой»? Ты вообще хоть что-то знаешь об этом компасе?
На миг мне подумалось, что он специально выдергивает меня в такие моменты, чтобы доказать — ничегошеньки этот пацан не знает. И это разозлило.
— Откуда? Я тут не был! Мы должны развернуться?! Или попрыгать за борт?! Откуда я могу это знать!
Рубенс поджал губы. Нет, точно издевается!
— Я ничего об этом не знаю, капитан! Ни-че-го!
— Ладно. Ладно, успокойся. Жерар, спускай шлюпку!
— Барри… Там ночь…
— Вы тут совсем обледенели? Один орет почем зря, второй мямлит. Что за «Барри»? Ты слышал приказ?!
— Слушаюсь, — буркнул громила.
— Эй, внизу! Якорь в воду! Держи корабль!
— Ае! — прогудело из трубы переговорника.
— Жерар? — повернулся к помощнику недоуменный Рубенс.
Здоровяк, мнущийся у двери, дернулся и вышел.
— Я думаю, что мы прошли Южный Круг, мальчик. Я думаю, — капитан вдруг осекся, — что мы там, где хотели быть.
Впереди свет от прожекторов плясал по черным волнам. За пределами его все скрывала тьма. Лишь сверху блестели яркие огоньки. Фонарики небесных шаманов.
— Что это? — спросил я.
Монокль поднял взгляд, изумленно поднял брови. Лязгнул чем-то, крепящим штурвал в одном положении, схватил компас и, ни слова не говоря, вышел.
Я поспешил следом.
Вместе мы выбрались на верхнюю палубу. От холодного ветра я проснулся окончательно и пожалел, что не надел ничего теплее. Не думал, что выйду наружу. Но в следующий миг я позабыл про холод. Мы оказались под черным небом, усыпанным множеством сверкающих звезд. Они мерцали. Какие-то были больше, какие-то меньше. Огромный искрящийся купол без привычных ночных красно-синих волн.
— Что это такое?! — выдохнул я.
Монокль развернулся в растерянности.
На палубе появилось несколько моряков во главе с Жераром — и те тоже застыли в изумлении.
Небо показалось мне огромным черным куполом с тысячами светящихся точек.
