В течение нескольких недель у Жака Люссейрана возникла столь интенсивная синестезия, что она вытеснила собой восприятие реальной музыки, и Жаку пришлось отказаться от мысли стать музыкантом:
«Я не мог извлечь ни одного звука из струны ля, или ре, или соль, или до, потому что перестал слышать ноты. Я не слушал, я смотрел на них. Тоны, аккорды, мелодии, ритмы – все это немедленно трансформировалось в картины, кривые, прямые линии, формы, ландшафты, а чаще всего – в разные цвета. На концертах оркестр превращался в живописца. Он заливал меня всеми цветами радуги. Если вступала скрипка соло, я начинал видеть золотистый огонь с таким ярким красным оттенком, какого я никогда не видел ни на одном реальном предмете. Когда наступал черед гобоя, меня окутывал зеленый цвет. Он был такой холодный, что я начинал явственно чувствовать дыхание ночи. Я так хорошо видел музыку, что не мог заговорить на ее языке»
[80].
В. С. Рамачандран в «Кратком путешествии человеческого сознания» тоже описал пациента, ослепшего в сорокалетнем возрасте, который чувствовал, как у него начинается навязчивая синестезия. Когда больной касался разных предметов или читал шрифт Брайля, писал Рамачандран, «в его сознании появлялись живые зрительные образы – вспышки света, пульсирующие галлюцинации или, иногда, реальные формы предметов, к которым он прикасался». Эти путаные ощущения были часто «несущественными и всегда неотвратимыми и навязчивыми, они раздражали своей явной иллюзорностью», мешая больному нормально жить.
Конечно, существует огромная разница между слепотой, наступившей в зрелом возрасте, и слепотой врожденной. Для Люссейрана, который потерял зрение в школьном возрасте, синестезия, хотя и была красивой, стала навязчивой помехой, не дававшей ему наслаждаться музыкой. Но для тех, кто родился с синестезией, все обстоит совершенно по-другому.
В отношении людей с врожденной синестезией стоит учитывать важность, которую синестезия может иметь для человека, и роль, которую синестезия играет в его жизни. Это очевидно даже на примере малого количества людей, с которыми пришлось встречаться лично мне. Майкл Торке, испытывающий очень сильную синестезию, оказавшую в свое время мощное влияние на его музыкальную восприимчивость и композиции, пришел постепенно к выводу, что синестезия – это в целом пустяк. Дэвид Колдуэлл и Патрик Элен по-прежнему считают синестезию определяющим моментом их музыкальной идентичности, играющим важную роль в процессе сочинения музыки. Но для всех этих людей синестезия естественна, это просто некое дополнительное чувство, которым они обладают. Поэтому они не могут ответить на вопросы «Как это выглядит?» или «Что это означает для вас?», как нет ответа на вопросы «Что значит быть живым?» и «Что значит быть собой?».
Часть III
Память, движение и музыка
15
Момент бытия: музыка и амнезия
Ты – музыка, пока она звучит.
Т. С. Элиот
«Четыре квартета»
В январе 1985 года, пишет жена Клайва Виринга, выдающегося английского музыканта и музыковеда, которому было тогда около сорока пяти лет, ее муж читал «Заблудившегося морехода», главу, написанную мною о больном с тяжелой амнезией. Этот пациент, Джимми, писал я, «изолирован в некоем моменте бытия, отрезанный от всего рвом забвения. Он – человек без прошлого (или будущего), замкнутый в вечно изменчивом, бессмысленном моменте»
[81].
«Клайв и я, – писала Дебора Виринг в своих воспоминаниях «Вечное сегодня», – не могли выбросить эту историю из головы и говорили о ней целыми днями напролет». Тогда они не могли знать, как пишет Дебора, что в те дни они смотрелись в зеркало их собственного будущего.
Два месяца спустя Клайв заболел герпетическим энцефалитом, сильнее всего поразившим те отделы мозга, которые отвечают за память, и оказался в худшем положении, чем больной, описанный в моей книге. Джимми мог запомнить, что произошло полминуты назад, Клайв мог удержать в памяти только что произошедшее событие не более чем на несколько секунд. События вычеркивались из памяти практически мгновенно. Дебора пишет:
=«Способность воспринимать то, что он видел и слышал, осталась ненарушенной. Но он не мог удержать новые впечатления дольше, чем одно мгновение. В самом деле, стоило ему моргнуть, как он, открыв глаза, видел перед собой новую, незнакомую сцену. То, что он видел до этого, уже стерлось из его памяти. Каждый миг, каждый поворот головы открывал ему совершенно новый мир. Я старалась вообразить, каково ему было… Наверное, это было похоже на плохо смонтированный фильм – стакан полупустой, а в следующий момент уже полный; в предыдущем кадре сигарета короче, чем в следующем; в первом кадре у актера всклокоченные волосы, а в следующем – гладко причесанные. Но здесь была реальная жизнь, и обстановка в комнате менялась совершенно невозможным и невероятным образом».
Помимо нарушенной кратковременной памяти Клайв страдал тяжелейшей ретроградной амнезией, из его памяти стерлось практически все его прошлое.
Когда Джонатан Миллер в 1986 году снимал для Би-би-си фильм о Клайве «Узник сознания», его герой являл собой воплощение отчаянного одиночества, страха и полнейшей растерянности. Он остро, непрерывно и мучительно сознавал, что с ним происходит что-то из ряда вон выходящее, что-то ужасное и странное. Он постоянно жаловался не на отсутствие памяти, а на полную отчужденность, страшную и сверхъестественную, отчуждение от всего прошлого опыта, от сознания и самой жизни. Как писала Дебора:
=«Дело обстояло так, словно каждый момент бодрствования Клайва был первым. У него ежесекундно было такое ощущение, словно он только что пробудился от беспамятства, так как он не сознавал и не помнил, что когда-либо бодрствовал. «Я ничего не слышал, ничего не видел, ни к чему не прикасался, ничего не нюхал, – говорил Клайв. – Похоже, что я умер».
Отчаянно цепляясь хоть за что-то, изо всех сил стараясь найти точку опоры, Клайв начал вести дневник – сначала на клочках бумаги, потом в блокноте. Но весь дневник состоял из повторяющихся стереотипных записей такого рода: «Я проснулся» или «Я в сознании». Эти записи повторялись через каждые несколько минут. Он записывал: «Два часа десять минут пополудни: в это время я уже не сплю»… «Два часа четырнадцать минут: наконец, проснулся»… «Два часа тридцать пять минут: теперь окончательно проснулся». Далее следуют отрицания этих утверждений. «Первый раз я проснулся в 9.40, вопреки прежним моим утверждениям». Эта запись перечеркнута, затем следует: «Я был в ясном сознании в 10.35, проснувшись впервые за много, много недель». Эта запись опровергается следующей
[82].
