Кристина не обладает абсолютным слухом и не может поэтому почувствовать характеристическую разницу между тональностями. Но цветовые соответствия букв распространяются также и на знаки музыкальной нотации. Так, если Кристина знает, что данная нота – это D (ре), то у ноты появляется зеленый цвет, как и у буквы D. То же самое касается и звучания ноты. Кристина описывает свои цветовые ощущения, которые возникают в процессе настройки гитары, когда она проходит по струне от E (ми, синий цвет) до D (ре, зеленый цвет). «Насыщенный, яркий синий цвет постепенно бледнеет, становится зернистым и ненасыщенным, а затем уступает место насыщенному ровному зеленому цвету».
Я спросил Кристину, как она визуально воспринимает полутона, например, ми-бемоль между ми и ре, и она ответила: «Никак, это место никак не окрашено». Ни диезы, ни бемоли не имеют для Кристины окраски, хотя она слышит эти ноты и без труда их играет. Когда она играет диатоническую гамму – гамму в до мажоре, – то видит «радугу» цветов в порядке обычного спектра, причем каждый цвет постепенно растворяется в следующем. Но когда Кристина играет хроматическую гамму, спектр прерывается неокрашенными участками. Сама она приписывает это тому факту, что в детстве ее учили грамоте с помощью цветных магнитных букв, прикрепленных к холодильнику. Буквы были сгруппированы по семь (от A до G, от H до N и т. д.), их цвета соответствовали семи цветам радуги, но, конечно, в этих буквах не было никаких диезов и бемолей
[76].
Кристина считает свою музыкальную синестезию средством, позволяющим ей совершенствовать и обогащать музыкальный талант, несмотря на то что синестезия поначалу носила, скорее, лингвистический, нежели музыкальный характер. Она была поражена, когда я рассказал ей о художнике, потерявшем цветовое зрение и одновременно утратившем способность к музыкальной синестезии. Кристина сказала, что, случись с ней такое, она была бы «убита», что для нее это было бы то же самое, что потерять способность чувствовать.
Патрик Элен, психолог и автор песен, «страдает» сильно выраженной синестезией не только музыкальной, но и акустической, связанной со звуками разного сорта. Синестезия проявляется при звуках из самых разных источников – от музыкальных инструментов до автомобильных клаксонов, голосов людей и животных, грома, – так что мир звуков непрерывно преобразуется в текучий мир красок и форм. Помимо этого, Элен обладает синестезией к буквам, числам и дням недели. Он помнит, как однажды, когда он учился в первом классе, учительница спросила, что он так пристально разглядывает, уставившись в никуда. Патрик ответил, что считает цвета до пятницы. Класс дружно захохотал, а Патрик с тех пор больше никому не рассказывал о своих видениях.
Только когда ему было восемнадцать, Патрик в разговоре с приятелем-студентом впервые случайно услышал слово «синестезия» и понял, что феномен, который он принимал за нечто само собой разумеющееся, является на самом деле расстройством. Услышанное возбудило его любопытство, он стал читать о синестезии и даже хотел посвятить этой теме свою диссертацию. Он уверен, что именно синестезия заставила его стать психологом, хотя его профессиональные интересы сейчас никак не связаны с синестезией, ибо Патрик занимается другими проблемами – речью, суждениями и лингвистикой.
Некоторые синестетические соответствия он использует как мнемонические средства (так, когда кто-то сказал ему, что 11 сентября был понедельник, Патрик моментально ответил, что этого не может быть, потому что для него вторник окрашен в желтый цвет, а 11 сентября тоже был желтым днем). Но в творческой жизни Патрика Элена главную и решающую роль играет все же музыкальная синестезия.
У Патрика нет фиксированной связи между цветом, как у Майкла Торке, и тональностью (представляется редкой формой музыкальной синестезии, возможно, потому что она требует обязательного присутствия абсолютного слуха). У Патрика синестезия вызывается практически любым аспектом музыки: ритмом и темпом, формой и мелодиями, модуляциями в различные тональности, богатством гармоник, тембром звучания разных инструментов, общим характером и настроением прослушиваемой музыки. Для Патрика восприятие музыки невероятно живо – оно никогда не бывает изолированным или отвлеченным, – так как сопровождается потоком красочных зрительных образов.
Но выше всего Патрик ценит достоинства своей синестезии в композиции. В голове Патрика постоянно звучат песни, фрагменты песен и их идеи, и синестезия играет решающую роль в их воплощении, то есть является неотъемлемой частью творческого процесса. Сама концепция музыки для него сливается со зрительными образами. Цвет не «добавляется» к музыке, он является ее составной частью. Патрик очень сожалеет, что другие не могут разделить с ним эту цельность, и изо всех сил пытается рассказать о ней в своих песнях.
Сью Б. тоже склонна к синестезии. Правда, у нее синестезия проявляется не столько цветом, сколько светом, формой и положением. Вот как она описывает свои ощущения:
«Слушая музыку, я всегда вижу образы, но я не связываю определенные цвета с определенными тональностями или музыкальными интервалами. Мне бы хотелось сказать, что малая терция окрашена в сине-зеленый цвет, но я не могу настолько хорошо различать интервалы. Мои музыкальные способности для этого слишком скромны. Слушая музыку, я вижу маленькие кружки или вертикальные полоски света, которые на высоких нотах становятся яркими, белыми и серебристыми, а на низких нотах приобретают приятный густой красно-коричневый цвет. Проигрывание гаммы производит последовательность все более ярких точек или вертикальных полосок, стремящихся вверх, а трель, как в фортепьянной сонате Моцарта, производит мерцание света. Высокие отчетливые скрипичные ноты вызывают появление четких ярких линий, а ноты, проигрываемые вибрато, – мерцают. Несколько одновременно играющих струнных инструментов вызывают появление перекрывающихся параллельных полос или, в зависимости от мелодии, световые мерцающие спирали различной формы. Духовые инструменты заставляют меня видеть нечто веерообразное. Высокие ноты расположены передо мной на уровне головы и немного смещены вправо, басовые ноты я вижу на уровне живота. Аккорды меня опутывают».
История научного интереса к синестезии интересна и многообразна. В начале XIX века, когда Китс, Шелли и другие поэты пользовались экстравагантными мультисенсорными образами и метафорами, многим казалось, что синестезия – это не более чем причудливый плод прихотливого поэтического воображения. В 60-е и 70-е годы XIX века настало время серьезных психологических исследований, кульминацией которых стала книга Гальтона «Исследование человеческой способности и ее развития», вышедшая в 1883 году. Феномен получил законное право на существование, после чего в науку и был внедрен сам термин «синестезия». К концу XIX века, когда на поэтическом Парнасе ведущие места заняли Рембо и поэты-символисты, синестезию снова стали считать всего лишь плодом воображения, и ученые вообще перестали ею заниматься
[77]. Положение снова изменилось в последней трети XX века, когда вышла замечательная книга Гаррисона «Синестезия: очень странная вещь». В 80-х годах Ричард Цитович выполнил первые нейрофизиологические исследования у людей, страдающих синестезиями. Эти исследования, при всей своей технической ограниченности, позволили выявить физиологическую активацию различных сенсорных областей мозга (например, слуховой и зрительной), совпадающих по модальности с синестетическими ощущениями. В 1989 году Цитович опубликовал свою новаторскую работу «Синестезия: объединение чувств». За этой книгой последовал популярный разбор явления в вышедшей в 1993 году книге «Человек, ощущающий вкус форм». Современные методы функциональной визуализации мозга позволяют получить убедительные доказательства одновременной активации двух и более сенсорных областей мозговой коры при синестезиях, как и предсказывал Цитович.
