В целом наполеоновский цикл звучит скорбно. Байрона интересует проблема трагической несовместимости заслуг и преступлений Бонапарта. В стихотворении «Прощание с Наполеоном» отмечается, что он вписал в историю Франции «самые блестящие и самые черные страницы». Он покрыл французское оружие такой славой, что содрогнулись все враги свободолюбия. На поле Ватерлоо Наполеон сразил себя сам, так как превратился из защитника, героя в тирана и царя. По мнению Байрона, честолюбие превратило Бонапарта из защитника свободы в деспота. Далее поэт размышляет: могло ли быть иначе? Или же в его положении необузданное тщеславие, честолюбие — неизбежное зло? Так возникает проблема сильной личности, которая стремится к власти, достигает ее, а затем разочаровывает тех, кто в нее поверил. Над этой проблемой будет размышлять В. Скотт в «Жизни Наполеона Бонапарта» (1827). Байрон и В. Скотт близки в понимании трагедии вождей, руководителей, в появлении которых заинтересованы. Народы. Даже самые талантливые из них подвластны некоему року, который приводит их к ошибкам и гибели.
В Швейцарии, уже в изгнании, Байрон находит художественный образ для решения темы сильной личности. Аллегорический образ подсказал ему швейцарский пейзаж. Великий, одаренный человек поднимается над другими людьми примерно так, как смельчак восходит на горную вершину. Достигнув вершины, он видит, что она окутана облаками и туманами. Тот, кто стоит выше других людей или подчиняет их себе, теряет с ними связь. Он будет сверху взирать на ненависть тех, кого оставил внизу. Ему светит солнце славы, земля и океан стелются у его ног, а кругом — ледники и ветры, он не защищен от стужи. Его награда на этих высях. Вывод, к которому приходит поэт, печальный. По Байрону, удел сильной личности, гениальных властолюбцев — высокомерное одиночество.
В середине XIX века Жюль Мишле дал следующую формулу польского культа Наполеона: «Vainqueur, c’était pour eux un grand homme; vaincu et captif, un héros; mort, ils en ont fait un messie» («Победитель, он был для них великим человеком; побежденный и плененный, стал героем; из мертвого они сделали мессию»). В польской литературе романтическое воплощение Наполеона оказалось решающим для дальнейшего бытования традиции. Образ Наполеона создавался в меру национальных надежд и ожиданий польского романтизма. Наполеон здесь трактуется как вселенский герой, человек будущей Европы, которую он не сумел создать, но которую предчувствовал и провозглашал. Дембовский чрезвычайно высоко оценивал его роль: «На Польшу Наполеон имел решающее влияние. (…) Только послушай зимней порой старого служаку, что он порасскажет об императоре! Посмотри, как у него заблестят глаза и как застывшее в строгости и унынии лицо расцветет дрожью вдохновения. Послушай, как люди тех времен говорят об этой эпохе великих дел (…), и узнаешь, какие токи заиграли в сердце народа, когда французский орел распростерся над Польшей. Это не была жизнь в полном смысле (…). Это была тень жизни (…), но и эта прелюдия прогремела [как] удар молнии, который уже должен был обрушиться на старое общество». Мицкевич в своей поэме «Пан Тадеуш» выводит романтический образ Императора. Наполеон является одним из героев романа «Мария Валевская» польского писателя М. Брандыса. Событиям, связанным с Наполеоновскими войнами, посвящен и такой роман классика польской литературы Стефана Жеромского, как «Пепел», по которому Анджей Вайда снял в дальнейшем прекрасный фильм. В этом романе подробно описано, как на стороне Франции сражаются польские легионы: поляки надеются, что Франция поможет их родине вновь обрести независимость. В Париже Гинтулт, герой романа, встречает многих знаменитых поляков, в том числе генерала Домбровского и князя Сулковского, адъютанта Наполеона. Выясняется, что наполеоновская армия вместо освобождения Польши планирует поход в Египет. Это такой своеобразный вариант польского романа-эпопеи, наподобие «Войны и мира».
Не менее ярко образ Наполеона дал знать о себе и в Германии. Именно романтики с их мистическими интуициями в отношении энергий, с одной стороны, «черных бездн», а с другой — горних высот программным образом обозначают проблему человеческой индивидуальности. Человек распознается романтиками как «поле судьбы», на котором разыгрывается «война миров» — битва Света и Тьмы. В особенной степени это касается великих людей, возводимых романтизмом в художественную значимость легенды. Такой легендой был для немецких романтиков и Наполеон. Для многих из них, влюбленных в идеал романтической свободы и поэтому восторженно воспринявших Великую французскую революцию, император стал ее персонификацией. Затем наступает стремительное «остывание иллюзий», вызванное откровенно захватническим характером Наполеоновских войн. Однако легенда сохраняется в усиливающемся противоречии: от «мирового духа на белом коне», которого увидел в Наполеоне молодой Гегель, до «символа общественной противоестественности» в оценке Генриха фон Клейста. Наиболее отчетливо основание и логику положительных оценок Наполеона отразил Г. В. Ф. Гегель, для которого исторический процесс есть не то, что осознанно и ответственно определяется человечеством, а то, что обусловлено движением Мирового духа, абсолютного по своей непостижимой природе. История есть, по Гегелю, производное от абсолютного духа, этого великого анонимного дирижера, управляющего «репетициями оркестра», то есть разными историческими эпохами человечества. Нередко этот Мировой дух превращает историю в «суд над миром», выбирая в качестве исторических судей тех, кто им наиболее глубоко проникся. К ним философ относит и Наполеона, который в реальной истории чуть не погубил молодого Гегеля, когда в 1806 году тот в страшной спешке бежал из горящей Йены, куда вступала французская армия. Вера в справедливость дела Мирового духа, однако, не остудила восхищение Гегеля Наполеоном, воплощавшим в его глазах этот дух и ставшим его Мировой душой. Он писал о Наполеоне: «Это поистине чудесное ощущение — видеть такого индивидуума, который, сидя на коне, обрушивается на мир и овладевает им…» А затем, будто не в силах сдержать себя, Гегель восклицает: «Я видел ее, видел, как она пришпоривает коня, видел Мировую душу!»
Глубокую оценку личности Наполеона дал и Гёте, который лично встречался с императором. Гёте уточняет, как он понимает гениальность Наполеона, связывая ее с нахождением «великого человека» в поле «демонической» игры. В заметках Эккермана от 6 декабря 1829 года читаем: «Засим мы еще долго беседовали о „Фаусте“, о его композиции и тому подобном. Гёте долгое время молчал, погруженный в размышления, и наконец сказал следующее: „Когда человек стар, он думает о земных делах иначе, чем думал в молодые годы. Так я не могу отделаться от мысли, что демоны, желая подразнить и подурачить человечество, время от времени позволяют возникнуть отдельным личностям, столь обольстительным и столь великим, что каждый хочет им уподобиться, однако возвыситься до них не в состоянии. Ведь и Наполеон недосягаем“». Гёте с его великой интуицией универсального гения в своем размышлении о Наполеоне доходит до мистической границы прозрения исторической значимости манипуляций человечества со стороны тех «темных иерархий», которые именуются им «демонами». Именно эти «демонические силы», согласно парадоксальному предположению Гёте, «позволяют возникнуть» таким личностям, как Наполеон, с тем чтобы они могли «подурачить человечество». Поражает то, что Гёте приписывает этим «демоническим личностям» величие духа! Это величие есть не что иное, как «величие зла», хотя Гёте напрямую и не говорит об этом. Но идея его «Фауста» оказывается адекватной странному доверию веймарского старца к особой миссии этого исторического демонизма, который «часть силы той, что без числа / Творит добро, всему желая зла». Размышляя об униженном положении Наполеона в заточении после его поражения, 10 февраля 1830 года Гёте говорит: «Даже за душу берет, когда подумаешь: царь царей унижен до того, что ему приходится носить перелицованный мундир. Но если вспомнить, что этот человек растоптал счастье и жизнь миллионов людей, то видишь, что судьба отнеслась к нему еще достаточно милостиво, и Немезида, приняв во внимание величие героя, решила обойтись с ним не без известной галантности. Наполеон явил нам пример, сколь опасно подняться в сферу абсолютного и все принести в жертву осуществлению своей идеи». Это суждение Гёте подчеркивает, с одной стороны, величие зла в Наполеоне, который «растоптал счастье и жизнь миллионов людей», а с другой — всю историческую эффективность идей, связанных с тайной демонических глубин зла, претендующего на абсолютность, то есть полную независимость от того, что всегда связывалось с «кодами добра»: совести, милосердия, сострадания, человечности. Наполеон находится вне этой мерности, и в восхищении им Гёте, проявляя фаустовский дух, восторгается величием абсолютного демонизма, в котором усматривает необходимую логику индивидуального и исторического развития, основанную на дуализме природного мироустройства. Высокая оценка Наполеона объясняется именно этой верой Гёте в мудрость природной необходимости, которой служат личности, подобные Наполеону. Но если Немезида и была не столь сурова к падшему императору при жизни, то напомним, что дети Наполеона играли с его посмертной маской, привязав к ней веревочку. Согласитесь, образ возникает жутковатый, ибо дьявол всегда обманщик и обманет любого, а договор с ним всегда окажется фикцией.
